Антология - Поэзия Африки

Путник, в путь выходи
на рассвете. И босыми ногами топчи
влажную, словно нос у собаки, траву.

Пусть утренняя заря задувает лампады. Смотри,
как солнце проходится легкой кистью по небу
и ноги — обутые в вату — спешат
ранних червей рассекать
мотыгой. Тени уже не таят в глубине
сумерек смерти и грустной усталости.
Это мерцание мягкое и отползающий мрак.
Пляшущее ликованье и страх
за беспомощный день. Обремененные грузами,
безликие толпы ползут —
будить безмолвные рынки. Немые, поспешные
шествия на темно-серых дорогах. И вдруг —
холод по телу. Погиб
одинокий трубач зари.
Белых перьев каскады. Увы,
напрасная жертва. Кругом продолжался
мрачный обряд.
Правой ногою — к счастью, левой — к беде.
«О сын, — умоляет мать, —
никогда не ходи
по голодным дорогам».

Путник, в путь выходи
на рассвете.
Обещаю тебе чудеса
священного часа.
Знаменья в хлопанье крыл.
Злая расправа… Кто выдержит гнев человека,
шествующего вперед?

О мой брат, мой двойник,
безмолвствующий в объятиях
своих откровений, неужто
этот лик искривленный — я?

Скользишь недвижно над прудом недвижным,
что бережно хранит твой робкий след.
Там, где на корточки присела тьма, —
белеют крылья.
Твоя любовь — как паутина.

Ты слышишь ветра похоронный плач?
Настал ученья час. Учи меня
безбольному распаду в странной
тревожности.
Печаль — как сумерки, целующие землю.

Не стану высекать подушку —
вдали от облаков — для ложа твоего.
Но — чудо! — ты растешь, едва прижму
тебя к груди, израненной шипами.

Перелилась вся кровь твоя, до капли,
в печаль, мерцающую в дымке дня,
в вечернюю росу, что ручейками
бежит в корнях волос, где буйствуют желанья.
О, жгучая тоска! Тоска! Палимый жаждой,
пушинки слез твоих глотаю. Будь
испепеляющим печальным ветром,
я влагой напою тебя,
как дождь.

Соединим — ладонь к ладони — руки,
и тонкий слой земли меж ними вскормит
несчастного найденыша любви.
Беззвучный шепот выманил тебя
туда, где мы, бывало,
сидели вместе,
соединив — ладонь к ладони — руки.
Сидел я в ожиданье одиноком.
Сквозь пальцы сеялась земля.

Мне приходить к могильному холму,
следить за единеньем тайным.
Когда-нибудь прививок
родит
печальные плоды.

Мне лить сухие слезы
над камнем, знаменующим безмолвье
прирученной решимости.
Мне приходить к могильному холму,
пока не станут прахом и надежды;
я вижу болью сердца, как термиты
копаются во внутренностях белых,
как сохнут муравьи
в сетях извилин мозга.

Так что ж, резвитесь там, где голова
лежит обритая. Берите все.
Скачите, кувыркайтесь, стражи смерти,
по глине, поглотившей лоск волос.
Я знаю этот холм, что самочинно
захвачен сорняками. Здесь
могильница ее тревог и опасений.

Ту чашу, что я нес, верни ее,
тогда тоска срастит
отторженную ветвь.

Ту землю, что я сыплю
на крик души твоей, — лелей ее:
Она познала преклоненье плуга.
И чтоб не опалять дыханьем — помни,
что этот воздух закален, как сталь,
в неистовых каденциях огня.

Отнюдь не Феникс я. Смиренье
пред очистительным ее пыланьем —
вот завещанье урны.
Но раскаляющий не молкнет рев
и лужи солнца плещутся в печах,
где выплавлена бронза тела.

Прикосновенье к пальцам жизни
дарует кратковременный покой,
обманчивый, как единенье
просеянной муки.

Так будь недвижна. Если эта чаша
раздавит хрупкость рук твоих,
не воздвигай гробниц и прах рассыпь
по собственной тропе.

Мерещится мне дождь,
который от иссохнувшего нёба
отслаивает языки,
отяжеленные познаньем.

Я видел, как зола
взметнулась облаком внезапным.
Потом осела серым кругом. Посреди —
кружился дух смятенный.

Пускай струится дождь,
с души смывая путы,
что вяжут непонятною тоской
и учат чистоте печали.

Как он сечет
прозрачность, окрыленную желаньем,
и в огненной купели опаляет
стремления, окутанные мглой!

О тростники дождя,
дарующие щедрый урожай, —
с моей землей спрягаясь,
вы обнажаете осколки скал.

Ржавчина — это спелость, ржавчина
и поникший плюмаж колосьев.
Пыльца — это время спаривания, когда ласточки
выплетают танец
оперенных стрел
и нанизывают высокие стебли
на крылатые струи света. И мы,
мы с упоением слушаем
слитные речи ветров, слушаем
стоны в полях, где листья
остры, как бамбуковые лучинки.

И вот уже мы, амбарщики,
ожидаем ржавчины, чертим
длинные тени, окуриваем
сухие крыши. Груженые стебли
торжествуют над гибелью завязи —
мы ожидаем
исполнения обещания ржавчины.

Холодный безучастный виноград
Пророс в ночи;
Глубоко отозвался

Во вскрытых венах осени твой голос,
Соединивший воедино голоса
Людей, друг другу чуждых,

Топчущихся в страхе
На улицах, протоках темного вина,
Подрагивающего в ярких вспышках света, —

Тебе ли спрашивать, богиня,
Каков сегодня вкус вина?
Он черен,

Он черен, как рубцы глубоких ран,
Как обещанья новых бессловесных мук
И мутного разлива беззаконья.

Твой голос — одинокий вестник
Во тьме, струящий безразличное вино.

Предгрозовые тучи, космы адской сажи,
Непроницаемый для пальцев света битум
На голове моей — глядите, сэр, — пока…

Впезапно, как ростки пшеницы за дождем,
Как вспышки молнии с москитный хоботок,
Как лихорадочный трезвон цикад на солнце, —

Три белых волоска! Три робких чужеземца,
Пронзили чашу черную, как змеи, вьются,
Заметные лишь в лупу, но потом — потом

Они захватят все! Так что ж, спеши, зима
Дешевой мудрости, лови в силки почета,
Вяжи ночной колпак в заплесневелых блестках!

Земля не знает ужаса стропил:
Стропила рухнут, испугав геккона[305],
И треснет глинобитный пол, а брусья,

Изведав в почве смерть, найдут в ней жизнь, —
Как погребенный в поле клубень ямса,
Как корни баобаба, как огонь.

И воздух не предаст тебя. Как пальма,
Клонись в грозу, по помни, что топор,
Губя леса, дает дорогу белкам.

Будь вечной, словно темная трясина;
Пусть ливни, а не пятки чужеземца
Оставят на тебе свой влажный след.

В полдневный зной себя укутай тенью,
А ночью не страшись нагих небес.
От перца изогнется твой язык,

Как скорпионов хвост, — ужаль опасность,
Но с голубем не бойся ворковать
И на губах храни росу рассвета.

Вооружись колючками, как роза,
Дитя, надень, как дерево, броню
И знай, что плоть твоя должна струиться,

Как пальмовое масло, как вино,
Не иссякая, чтоб в твоем потомстве
Мы пили мед и молоко земли,

Опять прельстясь Адамовым ребром,
Пей мед сама, наполнись им, как соты, —
Ты горечи хлебнешь еще, дитя.

Зардевшись сердцем, помни: белый мел
Оставит на тебе следы позора.
С восходом солнца ощути на коже

Соленый вкус спасительного пота,
Чтоб завтра не умыться солью слез.
И чистый дождь прими как дар богов,

И за него воздай им плодородьем.
В приливе чувств будь вольной, словно волны,
И смысл придай безжизненным пескам.