Антология - Поэзия Африки

Сижу на пристани,
звучащей
широким симфоническим аккордом:
лебедки, крики грузчиков, сигналы, —
и все это в мелодии дождя.
От пристани до горизонта,
в набухшей духоте
тропического предвечерья,
азартный африканский дождь.
Дождинки пляшут, плющатся о тент
и легионом крошечных головок
ложатся
вкруг меня. И я — я наблюдаю
их поучительный полет.
Следы их на песке
рисуются, как тропки судеб.
Печатная история народов
на полотне бескрайней жизни…
Хор тихих голосов
сливается в ликующую песню,
мелодия которой всем понятна:
она о мире, о надежде,
о братстве.
То песня человечества дождинок,
бессмертная и радостная песня,
которую и нам бы перенять.

Просты слова наших дней
и ясны, как воды ручья,
который сбегает по ржавому склону,
просветленный,
в бодрой прохладе утра.

Вот мы и рядом, мой брат.
Плантация выжала все твои силы,
твоя кровь засыхала на палубах,
и тебя самого по кускам хоронила
сухая земля.

Дай руку, сестра. Весь день ты
отстирываешь чужое белье,
чтоб накормить малышей. А порою
несешь на продажу фруктовые косточки,
чтоб схоронить умерших.
А порой продаешь и себя самое,
надеясь пожить хоть немного
в достатке, в покое.
А жизнь обрастает лишь новыми бедами.

Для вас, мои спутники, голос надежды моей.
Я с вами, когда вы на празднике пляшете,
невзгодами жизни не сломаны,
с вами на сборе какао и даже
в гуще базарного гомона,
когда я
наблюдаю
за гибелью ваших грошей.
С вами я запускаю змея,
среди белого зноя
по песку волоку каноэ
и в тесной хижине
из общей миски
скорбный ваш ужин ем.

Но по бескрайним пескам побережья
Сан-Жоао
все вы, братья, встречавшие те же
порывы торнадо
и прокопченные жизпью, как я,
все вы, плоть от единой плоти,
каждый своею дорогой пойдете,
забыв, что плыли в одном каноэ.

Быстро на землю спускается
вечер,
и вдалеке на мысу Сан-Марсал,
вдруг замерцали, как свечи,
тысячи огоньков.

Дым воскурений, кормящий плодородие ночи
тайнами судеб, и гонга таинственный звук.

С вами я, братья из Санто,
приобщенные к бешеным ритмам
погребальных батуке,
исторгающие из себя
беспутные крики
и телодвиженья.
С вами я, в вашем каноэ и в ваших
голосах, исходящих мольбами, проклятьями, болью…

Брат мой, я здесь, я с тобою,
в лад с твоим мое сердце бьется,
когда наш народ предается
играм своих детей.

Брат мой, я здесь, я с тобою,
рядом, в одном каноэ.

Но знаешь, о чем я мечтала?
Сомкнуть воедино наши бессчетные руки,
руки лебедок, причалов,
скал, берегов — наши руки —
в огромное братство, простертое
от полюса к полюсу,
чтобы все мы, одним человечеством, плыли
вместе, в одном каноэ.

Вот послушай…
Небо вечера над головою
и зеленые волны прибоя
приближают к Чудесному Берегу
нас, плывущих
в одном каноэ.

Мое имя — Гравид,
А мое преступление
В том, что родился в Триндаде,
В осужденном на смерть поселке.

Я красил дома,
Как и все маляры.
Как-то утром забрали
И бросили в тюрьму.

В каземате без воздуха
Заперли тело,
Хранимое ненавистью,
Переполнявшей душу.

Товарищей становилось все больше.
Товарищи падали друг на друга.
И железная дверь открывалась,
Всякий раз рождая надежду,
Что мы выйдем на свободу,
Подышим воздухом улиц.

Дверь захлопывали, запирали,
И надежда за ней исчезала,
А людей становилось все больше.
Двадцать… тридцать… сорок…

Двадцать… тридцать… сорок…
Становились все громче крики,
Пересыхали глотки.
И росла, нарастала жажда,
И задыхались люди,
И тираны на свежем воздухе
Издевались над ними.

Становились все громче крики…
«Воды… воды… воды…
Воздуха, воздуха…»
Хор смерти
Взывал к жизни…

Наступал вечер.
Приходила ночь.
И люди умирали,
Потому что полночь — это час смерти…
Хор гремел
Во тьме зловещей,
И людские тела падали наземь…

Старик моторист Алфредо,
Ты уже умер…
Твое слабое тело освободилось,
Ты избавился от жизни.
Тебе повезло.

А ты, Лима,
Подполз к двери
И просил воздуха,
Просил жизни,
Но насмешливая судьба
Сшибла тебя наземь.
И вот тебе уже не нужен воздух…

Брат за братом,
Друг за другом
Умирали товарищи
В хоре смерти,
В могильном мраке,
В вечной тьме
Погибшей надежды.

В это страшное утро,
В пятницу, пятого февраля,
Февраля,
Жестокого и вещего,
Я вышел живым.

Шестнадцать, шестнадцать человек,
Скелетов,
Вышли и упали замертво.
А я выжил.
Только сначала
Я лежал среди мертвых,
А потом возмутился
И встал.

Я встал другим человеком —
Безумным,
И рванулся к двери,
Требуя воды
И еды,
А их все не было.

Я изверг на палача
Всю желчь, всю желчь,
Скопленную
Моей яростью.

А они, эти тираны,
Связали меня по рукам и ногам,
Когда я устал отбиваться.

Ярость росла,
Ее лавина заливала палачей,
Мои нервы напряглись
И порвали оковы.

Восстание росло,
И безвестные палачи
Стреляли в меня.

Они попадали,
Но я стоял
И не умирал.

Они изрешетили меня всего
И все вокруг,
Но я не умер.
Волны восстания вздымают меня,
И я безумею от гнева.

Они пытались выслать меня,
Но я останусь здесь вечно…
Мои глаза не стекленеют.
Вечным укором я стою перед ними.

Мое желанье! Стада облаков,
когда нисходит сумрак,
стада облаков, чтобы окутать звезды.

Мое желанье! Таинственный перезвон
колоколов Воскресения!
И земля становится мирным полем надежды,
и в глазах — милосердие слез.

Мое желанье! Большая поэма, записанная
в древней крови моей Африки,
и колыханье становится ритмом
дуновения, щедрыми красками,
яркостью, блеском кровавого гребня.

Мое желанье! Мечта о ветре,
в братской неистовости овевающем
весь шар земной.