Автор неизвестен - Европейская поэзия XVII века

Смотри, как ствол могуч и величав,
он горд — сторукий! — молодым цветеньем,
и, даже рухнув, он глядит с презреньем
на небо, распростертый среди трав.

Но Громовержец, гордеца поправ,
уже карает дерево смиреньем:
цветение унижено гниеньем —
где гордой кроны непокорный нрав?

Смотри, что сотворяет луч разящий,
подумай о Юпитеровой власти,
о том, как ствол печально наземь лег.

Умерь гордыню и для пользы вящей
открой глаза, чтоб на чужом несчастье
усвоить жизни горестный урок.

Тот, кто Пегасом был во время оно,
покорно сносит гнев хозяйских рук,
дрожит, едва заслышит окрик слуг,
уже на нем дырявая попона.

Он, попиравший злато, смотрит сонно,
состарившись в ярме, на все вокруг,
униженный — тяжелый тянет плуг,
снося удары плети удрученно.

Когда-то пролетал он ветром быстрым,
с дыханьем состязаясь норовистым,
а ныне — самый дряхлый из коней.

Он гордым был в свое младое время,
но на его хребет легло, как бремя,
седое время, всех времен сильней.

О суетное время, ты как птица,
как молодая лань среди полян,
ты дней моих и радостей тиран,
судьбой моей вершит твоя десница!

Поймать ли то, что так привольно мчится,
лукаво ускользает, как туман?
Приманка дивная, чья суть — обман!
Мой свет, в конце которого темница!

Твой гнев изведав, я смирился разом,
сбирая крохи за косой твоею,—
о просветленье, горькое стократ!

Я был слепцом, стал Аргусом стоглазым,
я вижу, как ты мчишь — и цепенею!
Как таешь ты, утрата из утрат!

На путы в удивленье зрит Самсон,
и путы в удивлении: что стало
с тем, кто, как нити, их срывал, бывало?
Они дрожат, но ведь дрожит и он.

Тот, что врата вознес на горный склон,
гигант, неистощимых сил зерцало,—
перед врагами клонится устало,
коварно взятый хитростью в полон.

Судья жестокий входит, обрекая
его глаза на смерть, а он, вникая
в обман, с улыбкой молвит палачам:

«Коль я не мог увидеть, что Далила
меня, могучего, перехитрила,—
я сам проклятье шлю моим очам!»

О светлый Бетис, весла пощади,
не будь хрустальной кораблю препоной,
остепенись, приют в тиши зеленой
дай путнику и гавань для ладьи.

Поющий у Леванта на груди
(он скуп на злато в щедрости хваленой),—
чело укрась коралловой короной
и бисерной росою остуди.

Но только, царь с трезубцем, сделай милость —
не сдерживай ладью, чтобы сравнилась
с крылатою стрелою на ветру!

Коль ты не внял моей мольбе унылой,
царь седовласый, внемли зову милой:
он и моря смиряет поутру.

Амур, покинь меня! Да пропадет
дней череда, истраченных на страсти,
когда, страдая от слепой напасти,
душа в слезах явленья милой ждет.

Пусть выжгло мне глаза огнем забот,
пусть я все слезы истощил в несчастье,
пусть сердце разрывается на части,
не вынеся любовной пытки гнет,—

лишь дай восстать душе испепеленной
из пепла, мальчик со стрелой перенной,
все остальное — унеси с собой!

Дитя Амур, услышь мой голос слабый,
я знаю, ты бы мне помог, когда бы
меня увидеть мог!.. Но ты слепой…

Когда-то, полноводный Эбро зля,
ты возвышался гордым исполином —
под кружевным зеленым балдахином
ты нежил Бетис и его поля.

Но время сокрушило короля,
и плачешь ты на берегу пустынном,
и горько плачет, разлученный с сыном,
широкий Бетис и его земля.

Грозила небу вздыбленная крона,
но и тебя земли сокроет лоно —
и в этом так похожи мы с тобой.

Тебя оплакивает Бетис ясный,
но кто оплачет мой удел злосчастный?
Я даже в этом обойден судьбой.

На побелевший Тисба смотрит лик
любимого, сраженного судьбиной,
она в слезах — любовь тому причиной,
а он в крови — слепой любви должник

И меч в себя вонзает в тот же миг
несчастная, сочтя себя повинной,
но боль не чувствует: с его кончиной
иссяк обильных чувств ее родник.

Она упала, кровь ее струится
к его, остывшей, — так отроковица
в объятия любимого легла.

Так смерть свела два стылых тела властно
которые любовь, трудясь напрасно,
соединить живыми не смогла.

Коль есть святой среди тщеты оплот,—
пусть будет им души покой смиренный
в уединении, где дух согбенный —
добыча мудрости, а не забот.

Пускай в ладони алчные течет
металла золотого ливень бренный,
и лестью тешится глупец надменный
среди дворцовых суетных щедрот.

Тщета манит сиреной лицедея:
ключами от его души владея,
она замкнет все чувства на замок.

А я у тихих волн, под птичьи трели,
свободные от льстивой канители,
остыну от печали и тревог.

В блаженном детстве, принимая в дар
мхи, травы и цветы, земля одела
в их блеск и свежесть девственное тело,
украсив лоб ярчайшей из тиар.

Став женщиной, она познала жар
безбрежной страсти неба и, несмело
прильнув к нему, в его объятьях млела,
и плыл, как вздохи, над лугами пар.

Потом она плодами разрешилась,
отверзли чрево щедрые долины,
стал нрав ее суровей и грубей.

И вот она морщинами покрылась,
увяла, в кудрях — снежные седины:
все губит время в ярости своей.

Погиб корабль, который не пугали
ни Эвр, ни Нот, ни штормы, ни туман;
с презреньем созерцает океан
его обломки, полные печали.

Он грезил о сверкающем металле,
раб кормчего, гордыней обуян,
везя сокровища индейских стран
в Иберию сквозь пенистые дали.

Он сгнил, с родимой рощей разлучен,
где мог бы зелень сохранять и ныне
верней, чем сохранить богатства смог.

Кто алчен и наживой увлечен,
погибнет точно так же на чужбине,
отвергнут всеми, нищ и одинок.

Ты, наставница и гений
Всех искусств и всех творений,
Мы две дочери твои,
Будь же нам взамен судьи —
Кто из нас всех совершенней?
Возникая из сумбура,
Хочет Живопись, чтоб ей
Поклонялся род людей.

Превзошла меня Скульптура
Только тем, что тяжелей.
Но граненый монолит
Матерьялен лишь на вид.
Во сто раз хитрей работа —
Превратить Ничто во Что-то,
Чем мой труд и знаменит.

Пусть в начале бытия
Идолов творила я,—
Ныне же резцами строго
Сотворяет образ бога
Длань умелая моя!
Ты — обманный облик в раме,
Я — объем, живая стать.
И различье между нами —
Суть различье меж словами
«Быть» и лишь «Напоминать».