Автор неизвестен - Европейская поэзия XVII века

Какая тягостная тишина
теперь, Лаура, под твоим балконом,
где так недавно голосам влюбленным
гитары томной вторила струна!

Но что поделать? Бурная весна
впадает в осень, и по всем законам
мертвеет свет зари в стекле оконном,
а кровь и кудри метит седина.

Препоручи же зеркало Венере,
красавица, сводившая с ума,
и не сходи теперь с ума сама,

разглядывая в нем свои потери,—
увы, весна ушла, и ныне в двери
стучит не осень даже, а зима.

Я пришел к вам нынче сватом,
Анхела де Мондракон.
Скажем прямо: предостойный
кабальеро в вас влюблен.
По порядку опишу вам,
что за птица ваш жених.
Он, во-первых, добрый малый,
добрый лекарь — во-вторых.
Добрый, ибо врачеваньем
нажил множество добра
(всем известно, как добреют
на хворобах доктора).
Ну, а ваш-то в этом деле
в самом деле молодец:
если он вошел к больному,
то больной уж не жилец.
Люди врут, что трусоват он,
но не верьте вы вранью:
истребил он больше смертных,
чем воитель Сид в бою.
Из любого вынет душу
мановеньем он руки.
Рядом с этим эскулапом
остальные — сопляки.
Всем известно: раз в деревне
больше мертвых, чем живых,
значит, там бушует оспа
или… лечит ваш жених.
Вот таких бы костоправов
да в гвардейский эскадрон!
То-то был бы супостату
сокрушительный урон!
Ну, а если по оплошке
выживает вдруг больной,
ваш жених просчет исправит
дозой снадобья двойной.
И кого б ни отпевали,
под рыданья хороня,
лекарь наш в тетради пишет:
«Он лечился у меня…»
Ни один больной доселе
у него не умирал:
не дает он им усопнуть —
убивает наповал.
Сколько раз судью просил он:
«Не платите палачу!
Лучше висельников ваших
я задаром полечу!»
Дон-Погибелъ — так в народе
в основном его зовут,
но иные не согласны:
он-де — Доктор-Страшный-Суд.
Душегуб по убежденью,
не проглотит он куска,
не воскликнув перед этим:
«Заморю-ка червячка!»
Он лишь из любви к убийству
убивает время за
тем, что мечет кости — или
режет правду за глаза.
Я портрет его рисую
вам, ей-богу, без прикрас.
Что же сей любитель смерти
насмерть вдруг влюбился в вас?
Он узнал, что красотою
вы разите наповал,
и сказал: «Как раз такую
пару я себе искал!»
Что ж! Идите замуж смело,
и ручаюсь головой,
что, поскольку смерть бессмертна,
вам вовек не быть вдовой.
Ну, а если не по нраву
все же вам такой жених,
то пе знайтесь с докторами —
и останетесь в живых.

Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче — роза,
завтра — голые шипы.

Роза, ты ли не красна?
Только что ж красой кичиться;
ведь она едва родится,
как уже обречена.
Так какого же рожна
хвастать тем, что утром рано
всех румяней в мире ты,
коль с приходом темноты
осыпаются румяна,
как осколки скорлупы?!

Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче — роза,
завтра — голые шипы.

И какой, скажи, резон
похваляться в час рассвета,
что пришла пора расцвета
и раскрылся твой бутон?
Тем скорей увянет он!
Помни, чванная дуреха;
за зарей грядет закат;
краше розы во сто крат
станет куст чертополоха
по капризу злой судьбы.

Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче роза,
завтра — голые шипы.

Смотри, как ствол могуч и величав,
он горд — сторукий! — молодым цветеньем,
и, даже рухнув, он глядит с презреньем
на небо, распростертый среди трав.

Но Громовержец, гордеца поправ,
уже карает дерево смиреньем:
цветение унижено гниеньем —
где гордой кроны непокорный нрав?

Смотри, что сотворяет луч разящий,
подумай о Юпитеровой власти,
о том, как ствол печально наземь лег.

Умерь гордыню и для пользы вящей
открой глаза, чтоб на чужом несчастье
усвоить жизни горестный урок.

Тот, кто Пегасом был во время оно,
покорно сносит гнев хозяйских рук,
дрожит, едва заслышит окрик слуг,
уже на нем дырявая попона.

Он, попиравший злато, смотрит сонно,
состарившись в ярме, на все вокруг,
униженный — тяжелый тянет плуг,
снося удары плети удрученно.

Когда-то пролетал он ветром быстрым,
с дыханьем состязаясь норовистым,
а ныне — самый дряхлый из коней.

Он гордым был в свое младое время,
но на его хребет легло, как бремя,
седое время, всех времен сильней.

О суетное время, ты как птица,
как молодая лань среди полян,
ты дней моих и радостей тиран,
судьбой моей вершит твоя десница!

Поймать ли то, что так привольно мчится,
лукаво ускользает, как туман?
Приманка дивная, чья суть — обман!
Мой свет, в конце которого темница!

Твой гнев изведав, я смирился разом,
сбирая крохи за косой твоею,—
о просветленье, горькое стократ!

Я был слепцом, стал Аргусом стоглазым,
я вижу, как ты мчишь — и цепенею!
Как таешь ты, утрата из утрат!

На путы в удивленье зрит Самсон,
и путы в удивлении: что стало
с тем, кто, как нити, их срывал, бывало?
Они дрожат, но ведь дрожит и он.

Тот, что врата вознес на горный склон,
гигант, неистощимых сил зерцало,—
перед врагами клонится устало,
коварно взятый хитростью в полон.

Судья жестокий входит, обрекая
его глаза на смерть, а он, вникая
в обман, с улыбкой молвит палачам:

«Коль я не мог увидеть, что Далила
меня, могучего, перехитрила,—
я сам проклятье шлю моим очам!»

О светлый Бетис, весла пощади,
не будь хрустальной кораблю препоной,
остепенись, приют в тиши зеленой
дай путнику и гавань для ладьи.

Поющий у Леванта на груди
(он скуп на злато в щедрости хваленой),—
чело укрась коралловой короной
и бисерной росою остуди.

Но только, царь с трезубцем, сделай милость —
не сдерживай ладью, чтобы сравнилась
с крылатою стрелою на ветру!

Коль ты не внял моей мольбе унылой,
царь седовласый, внемли зову милой:
он и моря смиряет поутру.

Амур, покинь меня! Да пропадет
дней череда, истраченных на страсти,
когда, страдая от слепой напасти,
душа в слезах явленья милой ждет.

Пусть выжгло мне глаза огнем забот,
пусть я все слезы истощил в несчастье,
пусть сердце разрывается на части,
не вынеся любовной пытки гнет,—

лишь дай восстать душе испепеленной
из пепла, мальчик со стрелой перенной,
все остальное — унеси с собой!

Дитя Амур, услышь мой голос слабый,
я знаю, ты бы мне помог, когда бы
меня увидеть мог!.. Но ты слепой…

Когда-то, полноводный Эбро зля,
ты возвышался гордым исполином —
под кружевным зеленым балдахином
ты нежил Бетис и его поля.

Но время сокрушило короля,
и плачешь ты на берегу пустынном,
и горько плачет, разлученный с сыном,
широкий Бетис и его земля.

Грозила небу вздыбленная крона,
но и тебя земли сокроет лоно —
и в этом так похожи мы с тобой.

Тебя оплакивает Бетис ясный,
но кто оплачет мой удел злосчастный?
Я даже в этом обойден судьбой.

На побелевший Тисба смотрит лик
любимого, сраженного судьбиной,
она в слезах — любовь тому причиной,
а он в крови — слепой любви должник

И меч в себя вонзает в тот же миг
несчастная, сочтя себя повинной,
но боль не чувствует: с его кончиной
иссяк обильных чувств ее родник.

Она упала, кровь ее струится
к его, остывшей, — так отроковица
в объятия любимого легла.

Так смерть свела два стылых тела властно
которые любовь, трудясь напрасно,
соединить живыми не смогла.