Автор неизвестен - Европейская поэзия XVII века

О дивные черные очи!
Ваш раб, нарушая молчанья смиренный обычай,
Мысль, сердце, а молвить короче —
Себя целиком объявляющий вашей добычей,
Почтет за безмерное счастье,
Коль встретит у вас он к его вдохновенью участье.

Подобные звездам лучистым,
Что вкраплены в черную неба ночного порфиру,
Мерцаньем высоким и чистым,
Сулящим бессмертие света померкшему миру,
Вы блещете, дивные очи,
Похитив сиянье у дня, цвет похитив у ночи.

Два зеркала — верх совершенства
(Любовь да послужит для вас драгоценной оправой),
Смягчите бальзамом блаженства
Страданья мои, причиненные сладкой отравой;
Надеяться небо велит нам,—
Иль могут быть очи хрустальными, сердце гранитным?

О вы, ледяные озера,
Где тонет мой дух, захлебнувшись бездонною жутью!
Точь-в-точь как в забаву для взора
Стекло покрывают с изнанки сверкающей ртутью,
Так вас небеса зачернили,
Дабы там свой образ узреть в полной славе и силе.

Из Индии нам мореходы
Привозят алмазы и жемчуга скатного груды,
Лишенья терпя и невзгоды,
Везут из Китая песок золотой, изумруды,
Однако в их грузе богатом
Сокровищ нет равных двум этим бесценным агатам.

Вы, очи, две черные шпаги,
Подобны клинкам вороненым толедской работы,—
Коль метите в сердце бедняге,
Спасения нет ему, с жизнью покончены счеты,
И, черным покорствуя чарам,
Он падает, насмерть поверженный первым ударом.

Любуюсь я, сколь грациозно
Врага вы слепите каскадами выпадов ложных;
Оружие ваше столь грозно,
Что ранит смертельно оно и тогда, когда в ножнах,
А раненый враг поневоле
Скрывает свое упоенье от сладостной боли.

Как жизнь холодна и бесцветна
Для тех, кому сердце не жжет ваше черное пламя;
Неволю сношу безответно,
Не ропщет мой дух, он простерся во прахе пред вами,
Но жду я с терпеньем упорным:
Любовь да воздаст мне за все этим счастием черным.

Брат Гонгора, из года в год все то ж:
бог побоку, за церковь — дом игорный,
священник сонный, а игрок проворный,
игра большая, веры ни на грош.

Ты не поклоны бьешь, а карту бьешь,
не требник теребишь, ругатель вздорный,
а те же карты, христьянин притворный,
тебя влечет не служба, а картеж.

Твою обнюхав музу через силу,—
могильщики поставят нечто вроде
доски надгробной в пору похорон:

«Здесь капеллан трефовый лег в могилу,
родился в Кордове, почил в Колоде,
и с картою козырной погребен».

Сатиры ваши, трубные стишата,
дошли, бедовый кордовец, до нас—
друзья мне принесли в недобрый час
творений ваших кипы в два обхвата.

Наверное, у вас ума палата,
раз их коснулось столько рук и глаз,
хоть и замечу, что грязца как раз
вся стерлась, не достигнув адресата.

Я не решился их читать, страшась
не остроты, — нужна была отвага,
чтобы руками трогать вашу грязь.

Но стерлась грязь, и я почту за благо,
когда мою чувствительную часть
сия обслужит чистая бумага.

Я слышал, будто дон Луисом
написан на меня сонет:
сонет, быть может, и написан,
но разве рождено на свет
то, что постигнуть мочи нет?

Иных и черт не разберет,
напишут что-нибудь — и вот
себя поэтами считают.
Увы, еще не пишет тот,
кто пишет то, что не читают.

По золоту клубящихся волос
плыву, сражаясь с пламенной пучиной,
слепым рабом твоей красы невинной,
твоих на волю выпущенных кос.

Леандром новым в огненный хаос
бросаюсь, опаленный гривой львиной.
Икар, довольный славною кончиной,—
я крылья в золотой пожар понес!

Как Феникс, чьи надежды стали прахом,
наперекор сомнениям и страхам,
из пепла я живым хотел бы встать.

Бедняк, разбогатевший небывало,
Мидас, познавший горести Тантала,
Тантал — Мидасу глупому под стать.

Пусть веки мне сомкнет последний сон,
Лишив меня сиянья небосвода,
И пусть душе желанную свободу
В блаженный час навек подарит он.

Мне не забыть и за чертой времен
В огне и муке прожитые годы,
И пламень мой сквозь ледяные воды
Пройдет, презрев суровый их закон.

Душа, покорная верховной воле,
Кровь, страстью пламеневшая безмерной,
Земной состав, дотла испепеленный

Избавятся от плоти, не от боли;
В персть перейдут, но будут перстью верной;
Развеются во прах, но прах влюбленный.

Я стены оглядел земли родной,
которые распались постепенно,
их утомила лет неспешных смена,
и доблесть их давно в поре иной.

Я в поле вышел: реки выпил зной,
сбежавшие из ледяного плена,
и жалко ропщет стадо среди тлена
в горах, чьи тени застят свет денной.

Я в дом вошел: он обветшал, бедняга,
и комната — вся в рухляди и хламе,
и посох высох, стал старей стократ,

от дряхлости совсем погнулась шпага,
и что бы я ни вопросил глазами —
все вещи лишь о смерти говорят.

О жизнь моя, мне душу леденя,
Как ты скользишь из рук! И нет преграды
Шагам твоим, о смерть! Ты без пощады
Неслышною стопой сотрешь меня.

Ты наступаешь, молодость тесня,
Все туже с каждым днем кольцо осады,
Все ближе тень кладбищенской ограды,
Отлет последнего земного дня.

Жить, умирая, — горше нет удела:
Торопит новый день моя мечта,
Но с каждым днем мое стареет тело…

И каждый миг — могильная плита
Над кем-то, кто уже достиг предела,—
Мне говорит, что жизнь — тлен и тщета.

Уже мой смертный день звучит во мне
манящим и пугающим призывом,
и час последний сумраком тоскливым
распространяется в моем окне.

Но если смерть — покой в нежнейшем сне,
и счесть ее участие учтивым,—
зачем бледнеть перед ее наплывом?
Нет, не печаль, а нега в этом дне.

К чему страшиться вкрадчивого шага
той, что приходит вызволить из плена
дух, изнуренный нищетой земной?

Прииди званной вестницею блага,
не проклята — стократ благословенна,
открой мне вечность, век похитив мой.

Смотри, как тучен грозный исполин,
как тяжело ступает он и чинно.
А что внутри? Лишь тряпки да мякина.
Ему опорою — простолюдин.

Его трудами жив он, господин,
суровая и пышная махина.
Но сумрачная отвращает мина
от пышности и стати в миг един.

Вот мнимое величие тиранов,
мираж обманных голубых кровей,
холодный пепел огненных вулканов.

Их мантий алых не сыскать алей,
в алмазных перстнях руки великанов.
Внутри — лишь гниль, скудель и скоп червей.

О смерти я давно судьбу молю:
Жизнь, Лисида, мне смерти тяжелее.
Любимым не был я, но не жалею,
Что без надежд любил я и люблю.

Сирена, я твой нежный взгляд ловлю!
Чем бездна сумрачней, тем он светлее…
Меня напрасно привязали к рее —
Ты напоешь погибель кораблю.

Погибну я. Но каждое мгновенье
Твою весну пятнает поступь дней.
Когда же не оставит разрушенье

И памяти от красоты твоей,
Тогда былое возвратить цветенье
Ничья любовь уже не сможет ей.

Излиться дайте муке бессловесной —
Так долго скорбь моя была нема!
О, дайте, дайте мне сойти с ума:
Любовь с рассудком здравым несовместны.

Грызу решетку я темницы тесной —
Жестокости твоей мала тюрьма,
Когда глаза мне застилает тьма
И снова прохожу я путь свой крестный.

Ни в чем не знал я счастья никогда:
И жизнь я прожил невознагражденным,
И смерть принять я должен без суда.

Но той, чье сердце было непреклонным,
Скажите ей, хоть жалость ей чужда,
Что умер я, как жил, в нее влюбленным.

Еще зимы с весной не кончен спор:
То град, то снег летнт из тучи черной
На лес и луг, но их апрель упорный
Уже в зеленый облачил убор.

Из берегов стремится на простор
Река, став по-апрельски непокорной,
И, галькой рот набив, ручей проворный
Ведет с веселым ветром разговор.

Спор завершен прощальным снегопадом:
По-зимнему снег на вершинах бел,
Миндаль весенним хвастает нарядом…

И лишь в душе моей не запестрел
Цветами луг, любовным выбит градом,
А лес от молний ревности сгорел.

Эфесская охотница роняла
в лесной купальне свой жемчужный пот
в ту пору, когда знойный небосвод
на Пса направил солнечные жала.

Она глядела, как Нарцисс, в зерцало,
рисуя свой портрет на глади вод.
Но нимфы, чуя чужака приход,
ей из воды соткали покрывало.

Они слепят водою Актеона,
но на богиню он глядит влюбленно,—
не слепнет тот, кто этот свет следит.

Уже украшен он рогами зверя,
и псы бегут к оленю, зубы щеря,
но пыл его сильней ее обид.

Слова твои, Херонимо, — обман!
С Хинесой сделал ты меня рогатым?
Нет, не рогатым — сытым и богатым
я стал, благодаря тебе, болван.

Ты лоб украсил мне? В сырой туман
ты дом украсил мне ковром мохнатым.
Рогами стан мой отягчен? Куда там!
Скорей деньгами отягчен карман.

Поэтому смешны твои попытки
прозвать меня рогатым, да к тому ж
ты мной обобран до последней нитки.

Не тот рогатый, кто срывает куш,
а тот, кто рад платить, неся убытки,
за те объедки, что оставил муж.

Изменчив, звонок, витьеват и юн,
ты меж цветов крадешься по полянам,
от зноя прячась в беге неустанном,
златой — посеребренный пеной — вьюн.

Алмазами соря, пернатых струн
своим касаясь влажным плектром пьяным,
ты кружишь голову младым селянам,
но злит меня смешливый твой бурун!

Звеня стеклом в своем порыве льстивом,
ты обмираешь над крутым обрывом —
седеешь от предчувствия беды!..

Не так ли кровь, горячая вначале,
охладевает в омуте печали?..
О, смех самонадеянной воды!

От юности до старости, дыша
чистейшим воздухом, в лачуге милой
ты жил, где колыбелью и могилой —
кров из соломы, пол из камыша.

В тиши спокойной солнце не спеша
тебя целебной наделяет силой,
здесь день просторней темноты постылой,
и прозревает в немоте душа.

Ты не по консулам считаешь годы,
твой календарь — весенних пашен всходы,
от веку благостны твои края.

Здесь воздержанье служит к пользе поздней,
и если нет наград, то нет и козней,
и чем скромней, тем ярче жизнь твоя.

Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат!
Оглядываю лет моих пожитки,
истаяли времен счастливых слитки,
сгорели дни мои — остался чад.

Зачем сосуд часов моих почат?
Здоровье, возраст — тоньше тонкой нитки,
избыта жизнь, прожитое — в избытке,
в душе моей все бедствия кричат!

Вчера — ушло, а Завтра — не настало,
Сегодня — мчать в былое не устало,
Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел…

Вчера, Сегодня, Завтра, — в них едины
пеленки и посмертные холстины.
Наследовать успенье — мой удел.

Лилейной кожи розовый налет,
и гордый взгляд, лучащийся забавой,
рисунок смелый шеи величавой,
рубиновый — жемчужин полный — рот,
рук алебастровых спокойный гнет,
смиряющий врага Любви лукавой
своею полновластною управой,
освобожденьем от иных забот,
вся эта пышность на пиру весеннем,
которой не послужит оскорбленьем
ни ветер своенравный, ни дожди,—
мое существованье и кончина,
начало и конец, судьба, причина,
утеха чувству нежному в груди.