Автор неизвестен - Европейская поэзия XVII века

Божественные очи! Не тая
Вулканов своего негодованья,
Отриньте страсть мою без состраданья,
Чтоб горечь мук познал без меры я.

Коль ваша гордость и любовь моя,
Как равный грех, заслужат наказанья,
Нас в темной бездне будет ждать свиданье
Там, далеко, за гранью бытия…

Но если вы за нрав, что столь надменен,
А я за страсть, которую кляну,
В аду должны попасть в два разных круга,

Останется удел наш неизменен:
Мы будем в муках искупать вину,
Ни здесь, ни там не обретя друг друга,

Струится, сокращая ежечасно
Нам жизни срок, отпущенный в кредит,
И о печальном опыте твердит
В сосуде крохотном сей прах безгласный,

То прах Лисардо, кто любим был страстно
И ветреностью был столь знаменит…
Сон жизни завершив, сном смертным спит
Источник горьких мук, к ним безучастный.

Огнем любви он обращен был в прах,
И ввергло в сей сосуд его отмщенье
За то, что предал он любви закон.

За то, что жил он с ложью на устах,
Ему и после смерти нет прощенья,
И в смерти не обрел покоя он.

В груди моей — кромешный ад: вражда
зловещих фурий, жар ослепшей страсти,
мучительная грусть —
ничьей печали не сравниться с нею.
Я страх и ужас сею,
я приношу отчаянье. И пусть
нет утешенья для моих несчастий,—
в чужую память, как в речную гладь,
вглядевшись, их вовек не увидать;
как в зеркале, беда
в реке забвенья моего всегда.

Рощи зеленой постоялец нежный,
Вечный любимец младости цветущей,
Друг и сопутник матери — Киприды,
Зефир приятный;

Если б ты ведал все мои томленья,
Ты, доносящий вздохи всех влюбленных,
Плач мой услышав, расскажи ты нимфе,
Что умираю.

Филис когда-то я поведал душу.
Тронулась Филис тайной скорбью сердца,
Даже любила! Но бегу я ныне
Гнева прелестной.

Вечные боги с преданностью отчей,
Небо благое так с любовью кроткой
Да остановят в дни, когда блажен ты,
Снежные вихри!

Да не заденет пасмурная туча
В пору рассвета на вершине горной
Плеч твоих хрупких; град да не поранит
Ввек твоих крыльев!

Нет, меня не веселит
Волн и сада состязанье,
Бурной зыби в океане,
Зыблющихся веток вид.
Для меня не развлеченье,
Что увлечены борьбой
Моря пенного прибой
И земля в цветочной пене.
У стихий старинный счет:
К морю сад давно завистлив;
Морем сделаться замыслив,
Раскачал деревьев свод.
С подражательностью рабьей
Перенявши все подряд,
Он, как рябью волн, объят
Листьев ветреною рябью.
Но и море не внакладе:
Видя, как чарует сад,
Море тоже тешит взгляд
Всей расцвеченною гладью.
Воду бурно замутив
Тиною со дна пучины,
Выкошенной луговиной
Зеленеется залив.
Друг для друга став подспорьем
И держась особняком,
Море стало цветником,
А цветник — цветочным морем.
Велика моя печаль,
Раз не облегчают горя
Небо мне, земля и море.

А пока сеньор дон Лопе
Собирается в дорогу,
Пред Инее и Исавелью
Слушай то, что я скажу.
Божьей милостью, Хуан,
Из семьи ты вышел чистой,
Чище солнца, но крестьянской.
Ты в себе не унижай
Гордость духа и отвагу
И стремленья не теряй
Выше стать, а вместе с тем
Бойся гордости чрезмерной.
Будь всегда во всем смиренным,
И тогда ты победишь
То, что в гордых иногда
С здравым смыслом несогласно.
Сколько есть людей таких,
Кто, имея недостатки,
Их стирал своим смиреньем!
И у скольких находили
Недостатки (а они
Не имели их) затем,
Что о них судили плохо!
Будь изысканно любезен,
Щедрым будь, великодушным;
Помни: шляпа и кошель
Нам друзей приобретают;
И не столько ценно злато,
Что в земле родит индийской
Солнце и везут моря,
Сколько быть для всех приятным.
Никогда не говори
Ты про женщину дурное:
Знай, достойна уваженья
И скромнейшая из них.
Не от них ли мы родимся?
Не дерись по пустякам;
Если кто-нибудь при мне
Учит драться, я стократно
Повторяю: «Эта школа
Не по мне…» Я разумею,
Что не нужно человека
Обучать уменью драться
С пылом, ловкостью, искусством,
Но должны мы научить
Познавать его, за что
Он дерется. Утверждаю:
Объявись средь нас учитель
И задайся целью мудрой
Научить нас не тому,
Как нам драться, а за что —
Все б к нему детей послали.
С наставленьями моими
И с деньгами, что берешь
Ты в дорогу (их вполне
Хватит на обмундировку),
С покровительством дон Лoпe
И с моим благословеньем,
Я уверен, что тебя,
С божьей помощью, увижу
Я другим. Прощай же, сын мой,
Я растрогался совсем!

Слепца я знал одного,
что и средь солнца сиянья
не различал очертанья
собеседника своего.
Нынче я встретил его
(было пасмурно, вечерело):
он по улице шел несмело,
и, путь осветив незнакомый,
немного стеблей соломы
в руках у него горело.
Кто-то спросил, проходя:
На что тебе этот свет,
раз в глазах твоих света нет? —
И услышал под шум дождя:
Коли света не вижу я,
то, увидев меня, другой
избежит столкновенья со мной;
так что свет, что увидел ты,
не рассеяв моей темноты,
осветит для людей меня.

Оборванным, бедно одетым
предстал ученый Терпандр,
когда послал Александр
за венчанным славой поэтом.
И кесарь, стремясь благородно
примирить богатство и гений,
наградил (хоть и нет сомнений:
таковое стремленье бесплодно)
поэта дарами такими,
что рассеют тщеславье любое,
даже если б тщеславье людское
было атома неразделимей.
Мудрец в испуге застыл,
подобную щедрость видя,
и, бесстрастьем монарха обидя,
молчал. Александр спросил:
— Ты даруешь забвенье добром,
а память — презреньем коварным?
Но будучи неблагодарным,
можно ли быть мудрецом?
Но если благо рождает
рука того, кто дает,
а не того, кто берет,—
Терпандр ему отвечает,—
То не я благодарен тебе
должен быть за щедрость твою,
а ты за бедность мою
должен быть благодарен мне:
ты щедрость свою проявил,
бедность мою награждая,
и, щедрость твою вызывая,
воистину щедр я был!

Подумай над этим примером:
философ, что жил когда-то
на горе иль в долине (не важно
для завязки, высоко иль низко),
встретил однажды солдата,
что шел по дороге мимо;
философ заговорил с ним,
и, после беседы долгой,
воин спросил: — Возможно ль,
что ты никогда не видел
Великого Александра,
кесаря, чье величье
увенчано громкой славой
властителя шара земного? —
И философ ему ответил:
— Не человек он разве?
Так почему важнее
не тебя, а его мне видеть?
А коль я не прав, то внемли:
чтоб отучиться от лести,
цветок, что растет у канавы,
сорви и снеси Александру,
и скажи, что его просил я
сделать другой такой же.
И тогда ты увидишь, приятель,
что трофеи, триумфы и лавры,
что хвала, и величье, и слава
не превышают предела
человеческой сути, ибо
после стольких побед великих
не сумеет твой Александр
сделать цветка полевого,
что растет у любой канавки.

Я слышал про одного
мудреца: он был нищ настолько,
бедняк, что трава лишь только
была питаньем его.
На свете нет никого
беднее, он был убежден.
Но как он был удивлен,
когда увидал случайно
мудреца другого, что тайно
ел траву, что выбросил он!

Один испанец жил в Оране,
Он мастер был стекольных дел,
И закадычного имел
Приятеля он в Тетуане.
Влюбившись в юную испанку,
Узнал стекольщик от своей
Возлюбленной, что, дескать, ей
Иметь угодно обезьянку.
Влюбленный пишет сим же часом
Посланье другу в Тетуан,—
А там ведь пропасть обезьян,—
И просит трех прислать, с запасом.
Но вышел в том письме изъянец:
«Три» — римской цифрой он проставил,
Три палки (был он старых правил).
И вот читает тетуанец:
«У вас полно мартышек, друг;
К тебе я с просьбою немалой,—
Пришли. Достаточно, пожалуй,
Мне… ста одиннадцати штук».
В заботах о такой поставке
Приятель бедный сбился с ног,
Но что, спустя известный срок,
Творилось в той стекольной лавке,
Где сотня с лишним чертенят
Проказничала с диким гамом,
В воображенье пылком самом
Нельзя представить, как бог свят!

Раз некий щеголь своей крале
Любовную плел чепуху,
И тут голодную блоху
Мечты о крови обуяли.
«При даме, — думает она,—
Он не посмеет почесаться,
И кровушки я насосаться
Смогу досыта, допьяна!»
Извелся бедный франт от зуда
И, улучив удобный миг,
Залез к себе за воротпик,—
Попалась наконец, паскуда!
Была та схватка коротка,
Но не укрылось от красотки,
Что держит что-то он в щепотке —
Как бы понюшку табака.
Смутился бедный воздыхатель,
Когда сеньора на весь зал
Спросила: «Значит, смертью пал
Ваш кровожадный неприятель?»
Однако, поборов смущенье,
Врага еще сильней сдавив,
Он отвечал: «Пока он жив,
Но в безысходном положенье».

Казались сада гордостью цветы,
Когда рассвету утром были рады,
А вечером с упреком и досадой
Встречали наступлепье темноты.

Недолговечность этой пестроты,
Не дольше мига восхищавшей взгляды,
Запомнить человеку было надо,
Чтоб отрезвить его средь суеты.

Чуть эти розы расцвести успели, —
Смотри, как опустились лепестки!
Они нашли могилу в колыбели.

Того не видят люди-чудаки,
Что сроки жизни их заметны еле,
Следы веков, как миги, коротки.

Рассыпанные по небу светила
Нам темной ночью поражают взгляд
И блеск заемный отдают назад,
Которым солнце их, уйдж снабдило.

На вид цветы ночные так же хилы.
Нам кажется, не дольше дня стоят
Горящие цветы садовых гряд,
А звезды выживают ночь насилу.

И наши судьбы — зданья без опор.
От звезд зависит наша жизнь и рост.
На солнечном восходе и заходе

Основано передвиженье звезд.
На что же нам, затерянным в природе,
Надеяться, заброшенным в простор?

Взглянув на кудри, коим ночь дала,
рассыпавшимся по плечам, свободу,
вздохнула Синтия и вновь в угоду
тирану-дню их строго прибрала.

Но царственность ее волос, чела
обязана не холе, не уходу.
Краса, что составляет их природу,
не послушаньем людному мила.

Лик, чистый, как снега вершины горной,
где отразился заревом восток,
не возвеличить модою притворной.

Прикрасы хитроумные не впрок
той красоте, природной и бесспорной,
что расцветает в свой заветный срок.