Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Легко скользнула «Красная стрела»
С перрона ленинградского вокзала.
И снова нас обоих ночь связала
И развернула смутных два крыла.

Но никаких чудес не припасла,
И ничего вперед не предсказала.
Мне сердце нежность горькая пронзала —
Так сладко, так по-детски ты спала,

Как будто бы вошла в хрустальный грот,
Я видел твой полуоткрытый рот…
Ну так дыши всё ближе и блаженней,

Спи, милая, но только рядом будь!
Пусть крепок сон. Пусть короток наш путь.
Пусть бодрствует мое воображенье.

Ты мне клялся́ душой сначала,
Назвал ты душенькой меня, —
Но сердце у меня молчало,
Бесчувственное для огня.

Ты от меня ушел в дурмане,
Ужасно бледен, со стыдом,
И с горстью медяков в кармане
Пришел в ту ночь в игорный дом.

Там деньги на сукне зеленом,
А в канделябрах жар свечей.
Там в каждом сердце воспаленном
Гнездится алчный казначей.

Ты входишь… В голове затменье…
Но, глядя гибели в глаза,
На карты ставишь всё именье —
И сразу выиграл с туза!

Что за удача! Что за диво!
Удвоил ставку банкомет,
Но он фортуны нестроптивой
Из рук твоих не переймет.

Уже вам не хватает мела
Сводить подсчеты на сукне.
……………………………
Ты пред рассветом стукнул смело
На огонек в моем окне.

Проснулась я и онемела.
Казалось, всё это во сне.
А ты стоял белее мела
И бросил выигрыш свой мне.

И сердце у меня стучало!
Я ассигнаций не рвала,
Клялась тебе душой сначала,
А после душенькой звала.

Зима без маски и без грима
Белым-бела, слаба, не слажена,
Но и таящаяся зрима,
Но и молчащая услышана.

Она сама полна предчувствий,
Уместных разве только в юности,
Сама нуждается в искусстве,
В его тревожной, дикой странности

Всё дело в нем! Всё окруженье
Кистей, и струн, и ритма требует.
Всё бередит воображенье,
Торопит, бродит, бредит, пробует…

А мы, теснящиеся тут же,
Оцениваем дело заново, —
Канун зимы, преддверье стужи,
Разгар художества сезонного.

Дикий ветер окна рвет.
В доме человек бессонный,
Непогодой потрясенный,
О любви безбожно врет.

Дикий ветер. Темнота.
Человек в ущелье комнат
Ничего уже не помнит.
Он не тот. Она не та.

Темнота, ожесточась,
Ломится к нему нещадно.
Но и бранью непечатной
Он не брезгует сейчас.

Хор ликующий стихий
Непомерной мощью дышит.
Человек его не слышит,
Пишет скверные стихи.

Остается один только ритм
Во всю ширь мирозданья —
Черновик чьей-то юности,
Чьей-то душе предназначенный…
То, что было в двадцатых годах
Не достойно изданья,—
Уцелело нечаянно,
Сделано наспех и начерно.

Чьей-то песни давнишней припев,
Едкой соли крупица
Под чердачными балками
В хламе, в пыли разворошена.
Там сверчок свиристит,
Но куда же ему торопиться?
О, щемящая нежность,
Гремящая в горле горошина…

Нет исхода у гибнущей юности,
Нет облегченья.
Что зачеркнуто черною тушью —
Из памяти выпало.
Не поможет рентген —
Тщетно щупает мозг облученье:
Очертанье лица
Из безликого черепа выбыло.

Лжесвидетели ждут,
Но от них не добьешься отчета.
Баста! Точка и та
Продиктована горечью.
А по правде сказать,
Не мое это дело, а чье-то.
Крепко дверь заперта
К Антокольскому Павлу Григорьичу.

Поэзия гипотез,
Наш голод утоли:
Дай заглянуть в колодезь,
В черновики твои!

Друг к дружке жмутся рифмы
В темнице вялых строк,
И проклинают нимфы
Бумажный свой острог,

О будущем заботясь,
Куда же ты ведешь,
Поэзия гипотез,
Седую молодежь?

Век числится двадцатым,
Но в восемьдесят лет
Не разглядел конца там
Знакомый твой поэт.

Поэзия гипотез,
Твой безъязыкий гул,
Неправленый твой оттиск
Он в печку зашвырнул.

Бледнеет память постепенно,
Мутнеет жемчуг что ни час,
Истаивает, никнет пена,
По серой отмели влачась.

Решают люди сытно кушать,
Дела вершить, впотьмах грешить,
Ужасной музыки не слушать
И прошлого не ворошить.

А под землею тихо роет
Крот безысходные ходы.
А над землею астероид,
Обломок редкостной руды,

Еще невидимый отсюда,—
Так мал и слаб… А между тем
Всю ночь звенит в шкафах посуда,
Крошится камень толстых стен.

О, нет! Не крот, не астероид —
Честнейший в мире человек
Изобретает, чертит, строит
Посланье в двадцать пятый век.

Вот он закуривает трубку
И в яркий полдень на свечу
Бросает сделанную хрупко
Модель игрушки в высоту.

Он знает — цели не достичь ей,
Но весело играть с огнем!
Есть что-то детское и птичье,
Нет человеческого в нем.

Но есть и праведная тяга
Гранить, чеканить, мять, паять.
Он не пижон и не бродяга
И вещь сработает «на ять».

И будет день — и брызнет снизу
Вся в пламени его душа,
И, как лунатик по карнизу,
Шагнет он вверх, едва дыша.

Оттуда не дождаться писем.
Но на какой же он звезде?
От тяготенья независим,
Видать — нигде… Или везде!

Но, может быть, дождется правнук,
Что он воротится назад
И на земле отыщет равных,
Всю землю превративших в сад.

Пришлец из космоса наладит
Иных свершений чудеса.
И люди спросят: «Где ты, прадед,
Умища столько набрался?»

Ответ отрывист и неясен —
Всё, дескать, проба, пустяки…
Пришлец туманом опоясан.
Ему потомки не близки.

Но есть в нем дерзость, как бывало,
И самообладанье в том,
Что у последнего провала
Он встанет с крепко сжатым ртом.

Узнавший ад иных галактик,
Не образумится фантаст!
Художник риска, а не практик,
Одни загадки нам задаст.

Так и не вырвавшись отсюда,
Войдет он в строй земных систем.
…Не зазвенит в шкафах посуда,
Не искрошится камень стен…

Состарился в эпохе переломной
Надменный денди, демон домовой.
А барский дом его шестиколонный
Всё так же красовался над Невой.

Та женщина — Очей Очарованье —
К нему являлась ночью не стучась.
Он обзывал ее распутной рванью,
Из-за нее стрелялся — в добрый час!

Но воскресал в другую дверь — химерой
И неопасной тенью… Да и ночь
Неуловимо превращалась в серый
Гранит и не могла ему помочь.

Ссыхались, съеживались, костенели
Извозчики, солдаты, гайдуки.
А рядом с ним, не запахнув шинели,
Шагал костлявый дух его тоски,

Метался в прошлом он и в нашем веке,
Документальным данным вопреки,
И в смертный час ему закрыла веки
Та женщина из пушкинской строки —

Не Анна Керн, не в Чудное Мгновенье,
Но в череде безудержных измен,
В чудовищном его самозабвенье
Загадочная по сей день Эн Эн.

Но кем же был он, гибели избегнув,
Чего он ждал в бесцельности своей,
Костлявый дух безлюбых и безгневных,
Зачавший столько лишних сыновей?

Кем был он? Сновиденьем белой ночи?
Романтиком иль книжным заритком?
Для чьих необычайных полномочий
С бессмертьем был он запросто знаком?

Онегин ли, Печорин, или Рудин
Еще скитался, по свету гоним?
…Но как литературоведам труден,
Как бесполезен строгий суд над ним!