Хаким Фирдоуси - Шах-наме

Но сжалился над молодостью бог,
От гибели страдальца уберег.

Вбивали в землю два столба глубоко,—
Как вдруг Пиран примчался издалека.

Увидел в землю врытые столбы,
Услышал на дороге шум толпы:

То виселица высится сурово,
Петля на перекладине готова.

Спросил Пиран: «Кого сейчас казнят?
Кто перед нашим шахом виноват?»

Ответил Гарсиваз: «Бижан лукавый!
Он к нам попал из вражеской державы».

К Бижану скакуна погнал старик.
Был пленник наг, он головой поник,

Закован в цепи, за спиною — руки,
Рот пересох, и взор исполнен муки.

Спросил Пиран: «Как в наш попал предел?
Иль ты кровопролитья захотел?»

Бижан правдиво старику поведал,
Как спутник обманул его и предал.

Заплакал старец, витязей глава,
Когда Бижана выслушал слова.

«Повремени,— сказал он Гарсивазу,—
Ты пленника не должен вешать сразу.

Поговорю с царем. Уверен будь,
Наставлю я царя на добрый путь».

Чтобы спасти Бижана от расправы,
Отправился Пиран к царю державы.

Вошел, потупив перед шахом лик,
И руки на груди скрестил старик,

Приблизился, почтительность являя,
Афрасиаба громко восхваляя.

Не сел пред шахом богатырь седой,
А простоял, как долг велит святой.

Шах понял, что, рожденный для свободы,
Недаром не присел седобородый.

Спросил, смеясь: «Ты с чем сюда пришел?
Мне честь твоя дороже, чем престол!

О царстве ты мечтаешь? Иль о злате?
О дорогих камнях? О грозной рати?

Мне для тебя моих богатств не жаль:
Они дешевле, чем твоя печаль!»

Когда Пиран услышал слово шаха,
Устами сей мудрец коснулся праха:

«Вовеки троном золотым владей,
Вовеки будь счастливей всех людей!

Ты внемлешь государей славословью,
И солнце о тебе поет с любовью.

Благодаря тебе я всем богат:
Есть кони, люди и в руке — булат.

Не о себе прошу с тоской глубокой,
Нет бедных под рукой твоей высокой,

Мне больно, шах, из-за твоей страны
И знатных, что для счастья рождены,

Мне больно, что меня ты не тревожишь,
Мое, пожалуй, имя уничтожишь!

Не я ли шаху в прежние года,
Как поступить, советовал всегда?

Но ты отверг, о шах, совет мой правый,
И удалился я от дел державы...

Надеясь на твою любовь, пришел
К нам Сиявуш, чей жребий был тяжел.

Сказал я: «Сиявуша ты не трогай,
Не то Рустам воздаст нам карой строгой,

Настанет для туранцев смертный час,
Иранские слоны растопчут нас!

Но, влагу жизни напитав отравой,
Убил ты Сиявуша в день кровавый.{38}

Иль ты забыл, свой трепет притаив,
Что доблестен Рустам и грозен Гив?

Иль ты забыл о той несчастной брани,
Когда Иран торжествовал в Туране,

Когда стонали нивы и луга,
Растоптанные конницей врага?

Опомнись, шах, твои надежды ложны
На то, что меч Дастана спрятан в ножны.

С мечом отца нагрянет вновь Рустам,
И кровь туранцев брызнет к небесам.

О царь, покоем жертвовать не надо,—
Ты нюхаешь цветок, что полон яда!

Убьешь Бижана — сразу хлынет рать,
Чтоб за него туранцев покарать.

Ты — царь, покорны мы твоим приказам.
Так поступай, как наставляет разум.

Ты вспомни: пострадал ты, зло творя,
Ты месть познал иранского царя.

Живешь покуда мирно с ним в соседстве,
Но станет плодоносным древо бедствий.

О государь, глаза свои открой:
Грозит нам гибель от войны второй!

Ты знаешь лучше всех, как бьются в сече
Отважный Гив, Рустам широкоплечий.

Могучий, грозный, прянув, словно барс,
За внука отомстит тебе Гударз!»

Пытался пламя погасить вельможа,
Но шах ему ответил, гнев умножа:

«Не знаешь ты, что мой позор глубок,
Что на меня Бижан его навлек.

Смотри, я стар, а ныне обесчещен
Я дочерью, презреннейшей из женщин!

На поруганье отдала она
Тюрчанок непорочных имена!

Престол мой опозорен, и повсюду
Страной и войском я осмеян буду.

Когда Бижана смерти не предам,—
Весть грянет по селеньям, городам,

Тогда я кончу дни свои в позоре,
Я буду слезы лить в тоске и горе».

Сказал Пиран, владыку восхвалив:
«О шах, ты счастлив, мудр и справедлив.

Согласен я с реченьями твоими:
Лишь доброе ты защищаешь имя.

Но все-таки разумен мой совет.
Подумай прежде, чем ты дашь ответ.

Да, приговор ты изреки суровый,
Но виселице предпочти оковы:

Иранцам ты урок хороший дашь,
Не будут больше край тревожить наш.

Тот в книге дней исчезнет со страницы,
Кто попадет на дно твоей темницы!»

С той речью разум шаха был един,
Совет Пирана принял властелин...

Исполнился престол туранский света
От мудрого и доброго совета.

Властитель Гарсиваза вызвал вновь:
«Оковы и темницу приготовь.

Ты нечестивца с этого мгновенья
Держи в наручниках, чьи тяжки звенья,

Их заклепай, и друга Манижи
Цепями с головы до ног свяжи,

И брось вниз головою в подземелье,—
Да позабудет счастье, свет, веселье!

За камнем, что зиждителем небес
Из моря брошен был в китайский лес,{39}

Ты на слонах отправься с караваном
И привези: мы счет сведем с Бижаном!

Избавит нас тот камень от невзгод,—
В пещеру дива закрывал он вход.

Ты камнем завали нору темницы,
Да сохнет в ней иранец юнолицый!

Оттуда поспеши к блуднице в дом,
Покрывшей своего отца стыдом.

Лиши ее дворца, нарядов, свиты,
Венец у недостойной отними ты.

Скажи: «Такой ли ждал тебя конец?
Ты осквернила царство и венец!»

Пред всеми опозорен, я тоскую,
Склоняя голову свою седую.

Босую к яме ты приволоки:
Птенец попал не в гнездышко — в силки!

Скажи: «Была ты для него отрадой,
Теперь как сторож узника порадуй!»

От шаха удалился Гарсиваз,
Чтоб этот злобный выполнить приказ.

Богатыря, связав его цепями,
Поволокли от виселицы к яме.

Наручники надели на него,
И сталь цепей на теле у него.

Оковы заклепал кузнечный молот.
Несчастного, что был красив и молод,

Вниз головою бросили во тьму
И камнем завалили вход в тюрьму.

Затем с дружиною, как ветер гневный,
Ворвался Гарсиваз в чертог царевны.

Ее чертог разграблен был вконец,
Тот захватил кошель, а тот — венец.

В чадре, простоволосая, босая,
Царевна появилась молодая.

В пустыню Манижу поволокли,
И слезы по лицу ее текли.

Сказал ей Гарсиваз: «Живи в пустыне,
Ухаживай за узником отныне».

И вот осталась девушка одна.
Печали собеседница она.

Пустыней побрела в слезах и горе.
День миновал, и ночь минула вскоре,—

Она пришла к темнице поутру,
Отверстие прорыла в ту нору,

Ушла, когда заря зажгла все небо...
Как нищенка, просила всюду хлеба,

И, накопив за долгий день запас,
К темнице возвращалась в поздний час,

И опускала хлеб на дно, рыдая...
Так стала жить царевна молодая.