Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Лучи веселые играли
В веселых тучках золотых.
Гостей безвыходных своих
В тюрьме уж чаем оделяли
И часовых переменяли,—
Синемундирных часовых.
Но я к дверям, всегда закрытым,
К решетке прочной на окне
Привык немного — и уж мне
Не было жаль давно пролитых,
Давно сокрытых и забытых
Моих кровавых тяжких слез.
А их немало пролилось
В пески полей, сохой не взрытых.
Хоть рута, хоть бы что взошло!
И вспомнил я свое село, —
Кого-то в нем я там покинул?
В могиле мать, отец загинул…
И горе в сердце низошло:
Кто вспомнит, в ком найду я брата?
Смотрю, — к тебе, чтоб повидать,
Земли черней, мой друже, мать
Идет, с креста как будто снята.
Господь, тебя я восхвалю!
За то спою свой гимн суровый,
Что я ни с кем не разделю
Мою тюрьму, мои оковы.

В Украине ли, в Сибири ль будут
Томить — не всё равно ли мне?
И не забудут иль забудут
Меня в далекой стороне —
Мне одинаково вдвойне.

В неволе взросши, меж чужими,
Я, не оплаканный своими,
В неволе плача и умру
И всё в могилу заберу;
И сгинет след мой, как в пустыне
На нашей славной Украине,
На нашей — не своей земле.
И не промолвит матерь сыну,
Не скажет горестно: «Молись,
Молись, сынок: за Украину
Его замучить собрались».

И что мне — будет иль не будет
Он так молиться в тишине?
Одно не безразлично мне:
Что Украину злые люди
Приспят, ограбят — и в огне
Ее, убогую, разбудят…
Ох, как не безразлично мне!

В неволе тяжко… хоть и воли
Узнать, пожалуй, не пришлось;
Но всё-таки кой-как жилось,—
Хоть на чужом, да всё ж на поле…
Теперь же тяжкой этой доли,
Как бога, ждать мне довелось.
И жду ее и поджидаю,
Свой глупый разум проклинаю,
Что дал себя он затемнить
И в луже волю утопить.
И стынет сердце, если вспомнит,
Что не в Украйне похоронят,
Что не в Украйне буду жить,
Людей и господа любить.

И серое небо, и сонные воды…
Вдали над берегом поник
Без ветра гнущийся тростник,
Как пьяный… Боже, гибнут годы!
Что ж, долго ли придется мне
В моей незамкнутой тюрьме,
Над этим бесполезным морем,
Томиться тяжкой жизни горем?
Молчит иссохшая трава
И гнется, словно и жива;
Не хочет правды говорить.
А больше некого спросить.

Готово! Парус распустили
И двинули не без усилий
По синим волнам в Сыр-Дарью
С баржой баркас неторопливый.
Прощай же, Кос-Арал тоскливый!
Всё ж грусть проклятую мою
Ты разгонял два года целых.
Спасибо! Сам себя хвали,
Что люди и тебя нашли
И знали, что с тобою сделать.
Прощай, товарищ! Ни хвалы
И ни упрека не слагаю
Твоей пустыне; в новом крае,
Быть может, вспомяну, как знаю,
О прошлых днях тоски и мглы.

Те, что в холодных сердцах любви ни к кому не имеют,
Нам говорят, что они мир весь хотят полюбить.
Вот где сердец широта! В них каждому место найдется!
Только я в сердце таком места не стал бы искать.
Скажут они, что работают сразу для целого мира,—
Где же народ на земле, пользу имевший от них?
Пусть только каждый распашет свое неширокое поле,
И зацветет вся земля цветом прекрасным везде.
Каждый трудится пускай только хоть для родного народа, —
И все народы земли счастливы будут тогда.

На реке вавилонской — и я там сидел,
На разбитую арфу угрюмо глядел.
Вавилоняне вкруг издевались толпой:
«Что-нибудь про Сион, про Фавор нам запой!»
— «Про Сион? Про Фавор? Их уж слава в былом:
На Фаворе — пустыня, в Сионе — разгром!
Нет, иную я песню для вас изберу:
Я родился рабом и рабом я умру.
Появился на свет я под свист батогов,
Вырос в рабской семье, средь отчизны врагов.
С детства я приучился бояться господ
И с улыбкой смотреть, как томят мой народ.
Мой учитель был пес, что на лапки встает
И что лижет ту руку, которая бьет.
Пусть возрос я, как кедр, что венчает Ливан,
Но душа моя — словно ползучий бурьян.
Пусть я пут не носил на руках, на ногах,
Но ношу в своих нервах невольничий страх.
Пусть мечтой о свободе душа пожила б,
Но ведь кровью я — раб! Но ведь мозгом я — раб!
Вавилонские жены! Лицо наклоня,
Проходите скорей, не взглянув на меня,
Чтоб не пало проклятье мое на ваш плод,
Не пришлось бы рабом наделить нам народ.
Вавилонские девы! Держитесь вдали,
Чтобы тронуться ваши сердца не могли
И чтоб тяжкая вам не судила судьба
Повторять про себя: „Полюбила раба“».

Пальмы гордые и лавры,
Кипарисы до небес,
Океан цветов роскошных,
Померанцев дивный лес.
Я шатаюсь, опьяненный
Ароматною весной.
Вдруг смотрю — в тени под пальмой
Колосок простой ржаной.
«Гэй, земляче! — шепчет колос,
Наклоняясь тяжело, —
Раю этому мы чужды,
Что ж сюда нас занесло?»

Теплый гром. Цветя, черешня
Пьет медвяную росу…
Я поднял листок иссохший
И, задумавшись, несу.

Всё свежеет. В громе бури
Обновилася земля…
Ведь навеки омертвела
Только ты, душа моя.

Святую тайну глубь моей души скрывает,—
В ней вечная любовь оттиснула печать.
Но, мучась без надежд, я принужден молчать:
Виновница любви о ней совсем не знает.
Увы! Она меня всегда не замечает,
И, рядом с ней идя, я одинок опять…
Так дни мои пройдут… Но ничего мне дать —
Не смевшему просить — она не пожелает.

Ее господь создал и нежной и не злой.
И всё ж, не слушая слов страсти за собой,
Рассеянно она пойдет тропой своею
И, строго чистая, невинная, шепнет,
Читая этот мой сонет, весь полный ею:
«Кто ж эта женщина?» И, знаю, не поймет.