Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Будто кто-то ослабил
                             невидимый винтик
и огромный завод —
как проколотый! —
вытек.
Из ворот,
            нависающих словно плотина,
прет поток,
выливаясь на площадь картинно.
Говорит о футболе,
                          пивко попивая.
Заполняет автобусы.
Лезет в трамваи…
– Даме тесно?
Берите такси,
                  если тесно.

18 часов

Потекли управленья.
Текут министерства.
И метро
           распахнуло прохладные трюмы…

Возникает задачка про вечные трубы:
«Из одной выливается…
В другую вливается…»

18 часов 30 минут

А Москва
            перезванивается.
Договаривается.
В это время левкои
                         нужней, чем дыханье…
Надеваются мини.
Запахло духами.
Бледный свет телевизоров спорит с закатом.
Шебуршат воробьи в переулке покатом.

18 часов 50 минут

Открывая дежурным
                           планетные тайны,
в ТАССе
невозмутимо стучат телетайпы.
«Ураган над Карачи…»
«События в Чили…»
Десять строк из Норильска:
                                     «Как нам сообщили,
раньше срока
здесь выдана первая тонна…»

19 часов 05 минут

– Одевайся!
Нас ждут.
– Я почти что готова.

19 часов 30 минут

На афише смеется эстрадная панночка.
У афиши застыла влюбленная парочка…
– Вася?
– Да.
– Рискнем?
– Айда!..

20 часов 15 минут

В ресторане —
                    день рожденья!..

Стол,
поставленный отдельно.
Стол роскошный.
Стол такой:
самого стола не видно! —
яблоки,
          салаты,
                   вина…
Машет
тоненькой рукой
сын известного артиста —
несравненный тамада!
(Непонятно —
                    кто родился,
где родился
и когда.)
Танцевальный и песенный тонус народа
повышается!..

20 часов 35 минут

В клинике – настежь ворота.
Привезли старика
(прободение язвы).
Что с ним будет,
                     еще абсолютно не ясно.
Плеск воды.
Моет руки хирург монотонно.

20 часов 50 минут

– Одевайся!
Нас ждут.
– Я почти что готова.

21 час 10 минут

Уезжает человек
в экспедицию.
Провожанья он отверг
(по традиции).
Лучше
         собственной тоски
не касаться бы…
Он сейчас возьмет такси
до Казанского.
А потом —
               тайга,
                      мошка,
стылый ветер…
Будет странно,
что Москва
есть на свете.
А в тайге ему плутать
долго ль, коротко…
Жаль:
        никто не будет ждать.
Кроме города.

21 час 25 минут

Повинуясь велению пса,
                                а не долга,
отставник
на прогулку выводит
бульдога.
И бульдог —
                 непреклонный, как высшая мера, —
на нетрезвых прохожих
взирает
надменно.
Уголки его губ
                    до асфальта отвисли.

21 час 40 минут

– Ты готова?
Нас ждут.
– Позвони, что мы вышли!

22 часа

Мама
       вуз заканчивает.
Папа
       дочь укачивает.
«Раз-два-три-четыре-пять —
наша дочка хочет спать.
Уходите все от нас.
Мы хотим не видеть вас».

22 часа 45 минут

По вечерним проспектам —
                                      пустым и огромным —
мчат
газетные матрицы к аэродромам.
На предельной —
от встречного ветра
                          зверея —
к самолету!
Скорее!
          Скорее!!
                    Скорее!!!
Лишь витрины проносятся слева и справа.
На машине написано коротко:
                                         «Правда».

23 часа 10 минут

Под абажуром —
                       четверо.
Накурено.
Расчерчено.
– Восемь пик!
– Угу.
– Вистанешь?
– Могу.

…Постовой у театра
                          похож на шамана.
– Ты заметил,
что Клава одета кошмарно?..

Не заметил.
(Час ночи.)
Не заметил.
Напомнишь…
Простонала и сгинула «скорая помощь».
Темнота.
Затихающий отзвук судьбы.
Не забыть бы на завтра…
Не забыть бы на завтра…
Не забыть бы на завтра…
Не забы…

Обращайтесь в Стол находок!..
На краю Москвы
ждет хозяина,
                  нахохлясь,
чучело совы.
Чемоданы ждут владельцев
(будто вор —
                 порук).
Есть коляски – без младенцев.
Пиджаки – без брюк.
Много-мало,
                 худо-бедно:
в масле и в пыли
сорок три велосипеда
выгнули рули…
А на полках —
                    что угодно! —
целый магазин.
Вот —
на что уж не иголка —
холодильник «ЗиЛ».
Глобус,
         панцирная сетка,
пачка конфетти…
А еще —
четыре сердца
(новые почти).
Чертежи в чехле картонном.
Кованый сундук.
И мужчина,
                под которым
надпись:
«Верный друг».
Замысел стихотворенья.
Дым от папирос.
И —
      потерянное время —
ремешки вразброс.
Ждет оно,
             остановившись,
часа своего…
Чья-то найдена невинность
в ЦПКиО.
Найден радужный осколок
чьих-то пылких
                     чувств…

Обращусь я в Стол находок!
Срочно обращусь!..
– Люди!
У меня потеря
вышла на пути.
Молодость свою
                      нигде я
не могу найти.

Снег увозят машины.
                            Увозят раннею ранью.
Тяжко машинам большим
                                   от горбов темно-синих.
Снег машины увозят…
и где-нибудь в Ленкорани
на килограммы
снег продают
                  в магазинах.

Снег увозят машины
                            в далекое жаркое лето.
Пальмам – на страх.
Детским садам —
                        на забаву…
Снег увозят машины.

А может быть, кто-то
                            где-то
задумал построить
огромную
снежную бабу.

Бывает, песни не поются
ни наяву и ни во сне.
Отец хотел с войны вернуться,
да задержался
на войне.
Прошло и двадцать лет, и больше…

Устав над памятью грустить,
однажды сын приехал в Польшу —
отца родного
                  навестить.
Он отыскал его.
А дальше —
склонил он голову свою.
Уже он был
                чуть-чуть постарше
отца,
убитого в бою…
А на могиле,
                 на могиле
лежали белые цветы.
Они сейчас похожи были
на госпитальные бинты.
И тяжело плескались флаги.
Был дождь
              крутым и навесным…
И к сыну подошли поляки.
И помолчали вместе с ним.
Потом один сказал:
«Простите…
Солдата
          помнит шар земной.
Но вы, должно быть, захотите,
чтоб он лежал
                   в земле родной?»

Шуршал листвою мокрый ветер.
Дрожали капли на стекле…
И сын вполголоса ответил:
«Отец и так в родной земле».

Бе́рзини,
            Спро́гисы,
                          Кля́вини…
Годы людей переплавили.
Перемололи.
                 Прославили.
Перетряхнули.
                   Расслабили.
И разделили их надвое
не по богам,
не по нациям,
не по семейным симпатиям,
а по фронтам.
И по партиям.
Кровью и вьюгою кашляя,
время
спросило у каждого:
«Ты
за кого?..»

Ле́нцманы,
              Ле́пини,
                         Кра́стыни
шли, будто в молодость, —
в красные!
И застывали –            
                     помолвленно —
то —
в караулах у Смольного,
то —
на простреленном бруствере…
Сжав кулаки заскорузлые,
шли батраки и окопники
в краснознаменные конники.
Не за церковными гимнами,
не потому, что прикинули:
где посытней…

Пе́терсы,
             Ка́лныни,
                          За́рини…
В душном,
взлохмаченном зареве
под почерневшими листьями
снились им улочки рижские,
звали их дюны прохладные…
Только дорога до Латвии
долгой была,
             как отчаянье.
Шла
сквозь шрапнель Волочаевки.
Лезла,
             темнея от голода,
сквозь Перекопы,
сквозь Вологды
и Ангару.

Янсоны,
          Ла́цисы,
                     Кри́шьяны…
Над островерхими крышами,
над Даугавой неслышною,
над мостовою булыжною,
над голосящими рынками,
над просветленною Ригою
сквозь переплеты оконные,
на сочинения школьные,
на палисадники бурые,
на электричку до Булдури
падает снег…
И из него,
             как из марева,
люди выходят
громадные, —
вовсе не тени,
                   не призраки.
Смотрят
спокойно и пристально.
Смотрят сквозь ветер напористый…
Ждут не восторгов,
                          не почестей,
не славословий за подвиги…
Просят о малости:
помните!

До́зиты,
          Лу́теры,
                    Лу́цисы
отдали все
Революции.
Все, что могли.