Дмитрий Кленовский - Полное собрание стихотворений

Прислушайся на том медлительном пороге,
Что сделают потом развалинами боги,
К тем, что идут от зорь и говорят в тени,
Затем, что и пути знакомы им, и дни.
Без грозди - длинный тирс лишь посох узловатый,
И маска, снятая с улыбкой виноватой,
Переживает смех, что некогда под ней
Звучал, и долгий дождь в теченье многих дней
Со щек бестрепетных румянца глянц смывает,
И страшен взгляд пустой, которым не взирает
Никто. Исчезнувши, козла оставит фавн,
Что подражать ему пытается, привстав,
В фонтане плачущем навеки нимфа скрыта,
Ступенью мрамор стал, а серый сон гранита -
Оправа для того, кто был когда-то жив.
На гребнях бурных волн лохмотья конских грив
Всплывают, мечутся и остаются пеной.
Сгорая, факелы золой себя оденут,
И лира меж листвы могильного венка
Рогами павшего становится быка.
Доспехи старые в плуги переплавляют,
Любовь и смерть красу любую обнажают,
Поднявшись от зари, уходит к ночи день,
И эхо, даже громкое, лишь тень.
На этот раз ты тот, кто слышит эти речи,
И помни: пепел сам томит больные плечи.

Какая б ни была вода, что ты вкушаешь,
Зеленая - пруда иль желтая - речная,
Для жажды утренней или вечерней, с ней,
О смелое дитя, всегда надежду пей!
Удача у тебя ж в твоих глазах таится,
А счастье по твоей причуде превратится
Из тени двойственной, что в теплом гроте бдит,
То в женщину, что спит, то в мужа, что стоит.
Печать со впалыми и радость с голубыми
Глазами - судьбами не счастливы своими.
Дни медленно ползут, часы бегут как сон.
Разломленный тростник в двух флейтах воскрешен.
Деревья старые отягчены плодами.
Пещера черная, что злобными глазами
Прохожим по пути не устает грозить,
И эхо и фонтан скрывает, может быть.
Тень голубя вдали на ворона похожа.
Озера, лебедей в свое приявши ложе,
Иль в лоно вод своих их взявшая река
Навеки черного дают им двойника.
Сквозная трещина на зеркале хрустальном
Морщина - смотрящим, а к ней припавшим - рана.
Но помни: зло ночей зарей завершено.
Надейся! Счастье лжет, что это не оно!
Смеяться будут те, что лил сегодня слезы,
И вкруг могильных урн, цветя, овьются розы.

Сосна вслед за сосной, вступая в хор, звучит.
И вот уж целый лес и стонет и гудит,
Трагичный, потому что здешний ветер - с моря.
Он сохранил в себе и злость и привкус горя,
И, усыпляя нас, забыть не в силах он,
Что гневною зарей он где-то был рожден,
В разъятых безднах вод и злобных ветров гуле.
А в соснах стонущих, что в небе потонули,
Кидая песнь свою в проснувшуюся тьму,
Спит счастье, и во сне так явственны ему
Проклятье старое и длительная злоба -
Два призрака, что бдят и не уходят оба,
И в память ломятся, ее кусая сон.
А радость на ветвях, что в пурпурный хитон
Таинственный закат как кровью одевает,
Голубку белую собой напоминает,
Чье воркование - неслышный, слабый стон
В том красном шепоте, что в соснах повторен.

Приди! Блаженство жить в обоих нас поет!
И медленно течет усталый хоровод,
Проходит мимо нас одна вслед за другою,
Та с веткой пальмовой, та с красною лозою,
Та с урной глиняной, та с кубком золотым,
Та за рога таща, бранясь и споря с ним,
Козла огромного и с бородою рыжей,
Что связку лопухов и трав пахучих лижет.
Та медленно идя по рощам и холмам,
Та около пруда склоняясь к лебедям,
Та радостно смеясь, та в неутешном горе,
Та из лесу идя, та направляясь к морю.
И все, когда восток позолотит рассвет,
Безмолвно шествуя одна другой вослед, -
И та, что гроздь несет, и та, что ветвь срывает,
И та, что в кубке пьет, - исчезнут, оставляя
В безмолвной памяти, где сны их сберегут,
Улыбки грустные своих усталых губ.

Немая статуя Амура выше роз,
Чье пиршество вокруг гранита обвилось,
Подобное устам, таинственно-прекрасным,
Душистым, окровавленным и красным,
От солнца - пьяным, и от ночи - злым.
И слыша, как фонтан поет приветно им,
Задумчивый божок, среди цветов скучая
Нагою статуей, капризно прижимает
Ребенка палец к женственным губам.
Воркуют голуби. Павлин по временам
Свой распускает хвост. В лесу кричат олени.
Уж осень листья рвет на воды и ступени.
Рыдает ветер. Мерзнет пруд. Зима.
Роз нет уже давно, и статуя сама,
Лишившись нежных уз, дышавших лепестками,
Под ветром яростным и злобными дождями
Дрожит и чувствует, как снизу на нее
Ползет упругий плющ, впивая острие
Своих холодных жал, чтоб после, как змеями,
Овиться вкруг нее - и задушить ветвями.

Чтоб возвестить тебе грядущих дней судьбу,
И флейту я возьму, и гневную трубу.
Пусть лавры обовьют твое чело короной,
Пусть на груди твоей свирепая Горгона
Свой страшный явит лик среди гудящих змей,
Что, изумрудные, на голове у ней.
Пусть будешь ты держать, ей потрясая дико,
Воинственный цветок, губительную пику.
Но пусть твоя нога в сандальи будет той,
Что молодой пастух, придя на водопой,
Под песнь свирели вырезал из кожи, -
Затем, что Мудрость - быть простым и гордым тоже,
Надменным на заре и к вечеру - благим,
И воду лить и кровь, одно вслед за другим,
Соединять броню с одеждою смиренной
И посох пастырский со шпагой дерзновенной,
И на путях судьбы, где пепл и дождь печать
Незримую кладут на вещи, сочетать
Под пикой колющей и бьющими кнутами,
Под солнцем жалящим и долгими дождями,
Под властью пастуха иль амазонки злой, -
С огромным табуном, летящим в мрак ночной,
Немое шествие среди сырых туманов
Пугливых коз, овец и медленных баранов.

Свой пепел прокляну, раз вы прокляли тело!
И только в сад сойду, где все отзеленело,
Чтобы в последний раз его увидеть вновь.
Дорога белая меж пашен и холмов
Указывает мне последний столб и камень.
Уж небо бледными покрылося звездами,
И ветер начал мой оплакивать уход,
Пруд смотрит мне в глаза зеркальной гладью вод,
И каждый куст ко мне протягивает ветки,
А дерево плоды, и предлагают крепкий
Мне посох для моих неведомых дорог.
Уж фляга на боку и на спине мешок;
Сандальи на ноги уставшие одеты,
И плащ колышется от стонущего ветра.
Скамья, что я любил, уж мохом поросла,
Засов упрям, дверь тяжела и зла.
Все голуби мои вспорхнули утром рано.
И в дремлющий бассейн замолкшего фонтана
Последние цветы и ключ бросаю свой,
И в темную страну, куда уходит все,
Беру, чтоб скрыть потом в ней пепел жизни бурной,
Надгробную, плющом опутанную, урну.

Белеет низкий дом среди листвы лавровой.
Алеют персики в его саду фруктовом
И дозревает гроздь на вянущей лозе.
Лучи, врываясь внутрь сквозь щели жалюзей,
Играют на стене и пляшут по паркету.
Но пуст накрытый стол и в лампе масла нету.
И никогда ничей благословенный сон,
Истому нежную или усталость он
Не приютит уже. И даже тень немая
Твоя, о том, что жить тебе пришлось, вздыхая,
С усталым взглядом той, какою ты была
Ребенком, в этот дом ни разу не пришла.
Затем, что ты давно ушла из жизни этой
И унесла в руках, чтоб выпить в водах Леты
Забвенье и покой, мой кубок, и с собой,
Чтоб оплатить проезд на лодке роковой,
Взяла монету ты, о мудрая, и чтобы
Тебя и мрак и страх не задушили оба,
Ты не рассталась, взяв и их в долину слез,
С любимой горлицей и лучшею из роз.

Нет у прекраснейшей, - ведь вы ее прекрасней! -
Такого облика, что я резцом напрасным
В медали глиняной и круглой начертал,
Увидев то, о чем я раньше лишь мечтал -
Прелестный образ ваш, что будет жив веками.
Гирлянда нежная замкнула вас цветами
В замолкшем трепете душистых лепестков,
И мнится: вы в воде прозрачнейших прудов
Отражены теперь, и близок миг, когда вы
Появитесь опять в лучах сладчайшей славы,
Какой моя любовь вас видит. И затем,
Чтоб нежный облик ваш не потерять совсем,
Три раза выбил я его в тройном металле, -
Медь, бронза, серебро, - чтоб трижды повторяли
Они в сиянии лучистой синевы
Улыбку вечную, какою были вы.