Владимир Высоцкий - Песни. Стихотворения

Я скачу позади на полслова,
На нерезвом коне, без щита, —
Я похож не на ратника злого,
А скорее – на злого шута.

Бывало, вырывался я на корпус,
Уверенно, как сам великий князь,
Клонясь вперед – не падая, не горбясь,
А именно намеренно клонясь.

Но из седла меня однажды выбили —
Копьем поддели, сбоку подскакав, —
И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили,
И надругались, плетью приласкав.

Рядом всадники с гиканьем диким
Копья целили в месиво тел.
Ах дурак я, что с князем великим
Поравняться в осанке хотел!

Меня на поле битвы не ищите —
Я отстранен от всяких ратных дел, —
Кольчугу унесли – я беззащитен
Для зуботычин, дротиков и стрел.

Зазубрен мой топор, и руки скручены,
Ложусь на сбитый наскоро настил,
Пожизненно до битвы недопущенный
За то, что раз бестактность допустил.

Назван я перед ратью двуликим —
И топтать меня можно и сечь.
Но взойдет и над князем великим
Окровавленный кованый меч!..

Встаю я, отряхаюсь от навоза,
Худые руки сторожу кручу,
Беру коня плохого из обоза,
Кромсаю ребра – и вперед скачу.

Влечу я в битву звонкую да манкую —
Я не могу, чтоб это без меня, —
И поступлюсь я княжеской осанкою,
И если надо – то сойду с коня!

Свет Новый не единожды открыт,
А Старый весь разбили на квадраты,
К ногам упали тайны пирамид,
К чертям пошли гусары и пираты.

Пришла пора всезнающих невежд,
Всё выстроено в стройные шеренги,
За новые идеи платят деньги —
И больше нет на «эврику» надежд.

Все мои скалы ветры гладко выбрили —
Я опоздал ломать себя на них;
Всё золото мое в Клондайке выбрали,
Мой черный флаг в безветрии поник.

Под илом сгнили сказочные струги,
И могикан последних замели,
Мои контрабандистские фелюги
Худые ребра сушат на мели.

Висят кинжалы добрые в углу
Так плотно в ножнах, что не втиснусь между.
Смоленый плот – последнюю надежду —
Волна в щепы разбила об скалу.

Вон из рядов мои партнеры выбыли —
У них сбылись гаданья и мечты:
Все крупные очки они повыбили —
И за собою подожгли мосты.

Азартных игр теперь наперечет,
Авантюристов всех мастей и рангов…
По прериям пасут домашний скот —
Там кони пародируют мустангов.

И состоялись все мои дуэли,
Где б я почел участие за честь.
Там вызвать и явиться – всё успели,
Всё предпочли, что можно предпочесть.

Спокойно обошлись без нашей помощи
Все те, кто дело сделали мое, —
И по щекам отхлестанные сволочи
Бессовестно ушли в небытиё.

Я не успел произнести: «К барьеру!» —
А я за залп в Дантеса всё отдам.
Что мне осталось – разве красть химеру
С туманного собора Нотр-Дам?!

В других веках, годах и месяцах
Все женщины мои отжить успели, —
Позанимали все мои постели,
Где б я хотел любить – и так, и в снах.

Захвачены все мои одра смертные —
Будь это снег, трава иль простыня, —
Заплаканные сестры милосердия
В госпиталях обмыли не меня.

Мои друзья ушли сквозь решето —
Им всем досталась Лета или Прана, —
Естественною смертию – никто,
Все – противоестественно и рано.

Иные жизнь закончили свою —
Не осознав вины, не скинув платья, —
И, выкрикнув хвалу, а не проклятья,
Беззлобно чашу выпили сию.

Другие – знали, ведали и прочее, —
Но все они на взлете, в нужный год —
Отплавали, отпели, отпророчили…
Я не успел – я прозевал свой взлет.

Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы,
И жили впрок – до тридцати.

А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.

Пока курок в ружье не стерся,
Стрелял и с седел и с колен, —

И в плен не брали черногорца —
Он просто не сдавался в плен.

А им прожить хотелось до́ ста,
До жизни жадным, – век с лихвой, —
В краю, где гор и неба вдосталь,
И моря тоже – с головой:

Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти…
Но проживали черногорцы
Свой долгий век – до тридцати.

И жены их водой помянут;
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур,
И заливали очаги,
И молча лили слезы в тра́ву,
Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля, —
За ними вслед чернели горы,
Себя огнем испепеля.

То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут:
Людей и гор самосожженье —
Как несогласие и бунт.

И пять веков – как божьи кары,
Как мести сына за отца —
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою – всегда в чести, —
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.

Слева бесы, справа бесы.
Нет, по новой мне налей!
Эти – с нар, а те – из кресел, —
Не поймешь, какие злей.

И куда, в какие дали,
На какой еще маршрут
Нас с тобою эти врали
По этапу поведут?

Ну а нам что остается?
Дескать, горе не беда?
Пей, дружище, если пьется, —
Все – пустыми невода.

Что искать нам в этой жизни?
Править к пристани какой?
Ну-ка, солнце, ярче брызни!
Со святыми упокой…

…Когда я о́б стену разбил лицо и члены
И всё, что только было можно, произнес,
Вдруг – сзади тихое шептанье раздалось:
«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль – чаю? Или – огненный напиток…
Чем учинять членовредительство себе —
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».

Он сказал мне: «Приляг,
Успокойся, не плачь!»
Он сказал: «Я не врач —
Я твой верный палач.
Уж не за́ полночь – за три, —
Давай отдохнем:
Нам ведь все-таки завтра
Работать вдвоем…»

Чем черт не шутит – может, правда выпить чаю,
Раз дело приняло подобный оборот?
«Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю!»

Он попросил: «Не трожьте грязное белье,
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение мое:
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.

Молчаливо, прости,
Счет веду головам.
Ваш удел – не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу —
Я смотрю делово:
Говори – что хочу,
Обзывай хоть кого…»

Он был обсыпан белой перхотью как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
«Приговоренный обладает как никто
Свободой слова – то есть подлинной свободой».

И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»
И я ответил: «Вероятно, так себе…

Ах, прощенья прошу, —
Важно знать палачу,
Что когда я вишу —
Я ногами сучу.
Кстати, надо б сперва,
Чтоб у плахи мели, —
Чтоб, упавши, глава
Не валялась в пыли».

Чай закипел, положен сахар по две ложки.
«Спасибо…» – «Что вы! Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать.
А грязи нет – у нас ковровые дорожки».

«Ах, да неужто ли подобное возможно!» —
От умиленья я всплакнул и лег ничком, —
Потрогав шею мне легко и осторожно,
Он одобрительно поцокал языком.

Он шепнул: «Ни гугу!
Здесь кругом – стукачи.
Чем смогу – помогу,
Только ты не молчи.
Стану ноги пилить —
Можешь ересь болтать, —
Чтобы казнь отдалить,
Буду дальше пытать».

Не ночь пред казнью – а души отдохновенье, —
А я уже дождаться у́тра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»

И можно музыку заказывать при этом —
Чтоб стоны с воплями остались на губах, —
Я, признаю́сь, питаю слабость к менуэтам,
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

«Будет больно – поплачь,
Если невмоготу», —
Намекнул мне палач.
«Хорошо, я учту».
Подбодрил меня он,
Правда, сам загрустил:
«Помнят тех, кто казнен,
А не тех, кто казнил».

Развлек меня про гильотину анекдотом,
Назвав ее карикатурой на топор.
«Как много миру дал голов французский двор!» —
И посочувствовал убитым гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен,
Был оживлен и сыпал датами привычно.
Он знал доподлинно – кто, где и как казнен,
И горевал о тех, над кем работал лично.

«Раньше, – он говорил, —
Я дровишки рубил, —
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил, —
Тратил пыл в пустоту
И губил свой талант, —
А на этом посту —
Повернулось на лад».

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
Рубил – должно быть, для наглядности – рукой,
А в то же время знать не знал, кто он такой, —
Невелико образованье палачово.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался…
Он дул на воду, грея руки о стекло, —
Об инквизиции с почтеньем отозвался,
И об опричниках – особенно тепло.

Мы гоняли чаи, —
Вдруг палач зарыдал:
Дескать, жертвы мои —
Все идут на скандал.
«Ах вы тяжкие дни,
Палачова стерня!
Ну за что же они
Ненавидят меня!»

Он мне поведал назначенье инструментов, —
Всё так нестрашно, и палач – как добрый врач.
«Но на работе до поры всё это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

Бывает, только его в чувство приведешь,
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха —
А он примерится, когда ты подойдешь,
Возьмет и плюнет, – и испорчена рубаха!»

Накричали речей
Мы за клан палачей,
Мы за всех палачей
Пили чай – чай ничей.

Я совсем обалдел,
Чуть не лопнул крича —
Я орал: «Кто посмел
Обижать палача!..»

…Смежила веки мне предсмертная усталость,
Уже светало – наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло:
Такую ночь провел – не каждому досталось!

Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
Согнал назойливую муху мне с плеча…
Как жаль – недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго, чудно́го палача!