Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
«Загнать насмерть старость» – ключевая формулировка, отчасти имеющая характер оксюморона: то ли избавиться от старости, преодолеть ее, то ли без остатка и с полным напряжением и самоотдачей израсходовать остаток жизненных сил. Борения наймановского героя, как водится, протекают без свидетелей, наедине. Усилия прилагаются в отсутствие прямого оппонента, они, как уже говорилось, невынужденны и безошибочны. Если невозможно иное, необходимо не просто принять предписанное, но стать его вдумчивым свидетелем и соавтором, даже если впереди не брезжит свет и надежда.
Быть под знаком, под дланью, под властью
незнакомца, который один
учит жизни как хрупкому счастью,
но велит себя звать господин, –
о, я за! Я-то за! Да и кто же
против?.. Кроме него одного –
в истонченной носящего коже
золотое мое вещество.
Рад служить – но плениться нельзя им
до конца как возлюбленным. Рад
жизнь отдать ему, но не хозяин
ей, а раб я. Так может ли раб?
Грош цена мне – но что ж с недоверья
начинать и, вспоров в Рождество,
выпускать из подушек, как перья,
неземное мое существо?
В стихах Наймана на первом плане не открытия, не приращения смысла, а новые обоснования неизбежного, бесконечные отделочные работы, направленные на то, чтобы раз навсегда определить и закрепить в слове статус всех окружающих предметов. Прилаженными друг к другу в итоге оказываются все звуки, запахи и буквы; мир, не утрачивая трагической обреченности, обретает если не предельную осмысленность, то «сплошность», «сквозность» – не знаю, точно ли отражают сказанное эти не слишком внятные окказионализмы.
Где в слове дух? Где, то есть, ужас в ужасе?
А я скажу! Он в эс и жэ и у.
Их, этих трех, кто сколько бы ни тужился,
ужасней не найти. Я так скажу:
дух слова – буква. Сумма букв. Ни менее,
ни более. Покой и пропасть в о
не то что бездна а. Все дело в пении
по буквам, по крючкам – я вот за что!..
Стихотворения Анатолия Наймана нередко начинаются с момента пробуждения у героя сознания, особого умения видеть, которое приходит ранним утром либо на закате. Чем спокойнее человек рассказывает о своих ощущениях, тем лучше понимаешь, что у него нет другого выхода, кроме этого неспешного рассказа. Этот только что очнувшийся от навязчивой слепоты человек готов ко всему, даже к тому, что никто его не услышит. И оттого с годами голос его все слышней и слышней.
БиблиографияРитм руки. М.: Вагриус, 2000. 128 с.
Песочные часы // Октябрь. 2000. № 1
Жизнь, убегая // Новый мир. 2000. № 4.
Кратер // Октябрь. 2001. № 1.
Львы и гимнасты // Новый мир. 2001. № 3.
Блеск на ноже // Октябрь. 2002. № 1.
Софья. М.: ОГИ, 2002. 24 с.
Прячась в свою же тень // Новый мир. 2002. № 3.
Фисгармония // Новый мир. 2003. № 1.
Поминки по веку // Новый мир. 2004. № 1.
Каллиграфия и кляксы // Октябрь. 2004. № 1.
Деревенский философ // Октябрь. 2005. № 1.
Свой мир: Три стихотворения // Интерпоэзия. 2005. № 2.
Свой мир // Новый мир. 2005. № 4.
Ахеронтия Атропос // Новый мир. 2006. № 5.
С грустью, с грубостью // Октябрь. 2006. № 9.
Три стихотворения // Вестник Европы. 2006. № 18.
Бумажный планер // Новый мир. 2007. № 5.
Вот ты, вот я // Октябрь. 2007. № 6.
Слова в узелке // Новый мир. 2008. № 3.
Слюна и перышки // Знамя. 2008. № 4.
Стихи // Звезда. 2009. № 3.
Тсс и тшш // Новый мир. 2009. № 3.
Так вышло // Новый мир. 2010. № 4.
The city // Октябрь. 2010. № 8.
Стратфорд-на-Эвоне, улица, вброд… // Октябрь. 2010. № 10.
Из дыр хэнд-секонда // Новый мир. 2011. № 5.
Незваные и избранные. М.: Книжный клуб 36’6, 2012. 450 с.
Олеся Николаева
или
«Тайный смысл невольных совпадений…»
В начале и в зените своей литературной судьбы Олеся Николаева – поэт не просто удачливый, можно даже сказать – счастливый. Несколько раз – как в результате непреложных исторических обстоятельств, так и благодаря широте стилистического диапазона, – ей удавалось вовремя отойти в сторонку от вынужденно общепринятого либо модного культового мейнстрима, избежать подверстывания под рубрику, включения в обойму, причисления к «направлению». Прежде всего, Николаевой не пришлось побывать в роли «советского» подцензурного поэта, вечно стоящего в живой очереди на право издать очередной сборник, ведущего позиционную войну с редакторами и редакциями, а заодно – и с собственным «внутренним цензором». Слишком уж далека была «тематика и проблематика» ее стихов от общепринятого канона советской поэзии, мобилизованной и призванной быть «жизнеутверждающей», обращенной к «социальной проблематике» и т. д. Однако Николаева не успела (и не пожелала) стать одним из неподцензурных поэтов, печатающихся в самиздатских журналах, выступающих на домашних вечерах, борющихся с «тоталитарным режимом» в политике и литературе.
Успешно пройдя мимо почти всеобъемлющей антитезы между признанными «мастерами поэтического слова» и неподцензурными поэтами-борцами, чьи тексты в перестроечные годы были заново открыты широким читателем в качестве «возвращенной литературы», Олеся Николаева оказалась наедине со своей собственной, внутренней стилистической развилкой – между «женским» бытовым стихописанием и интонацией проповедника, говорящего притчами, приводящего назидательные примеры, всегда держащего в поле зрения четвертое, метафизическое измерение вещей и событий.
До поры до времени обозначенная развилка не становилась распутьем, более того, обе составляющие (свободная сосредоточенность на земном, на «девичьем» и поиски совершенного и идеального) дополняли друг друга, взаимно гарантировали подлинность.
Но больше всех прости меня, больной,
прости, калечный, и прости, убогий,
за то, что рьян и крут румянец мой,
высок мой рост,
неутомимы ноги…
Ощущение «вины» перед увечными и несчастными, вызванное собственным цветущим здоровьем, является подлинным именно потому, что обе – часто почти не совместимые – эмоции плодотворно сосуществуют. Упоение своей молодой силой не застит сочувствия к тому, кто ею не обладает. И наоборот, ценность сопереживания ближнему не отрицает внимания к себе самому, к свободной радости, говоря словами Мандельштама, «дышать и жить». Легко представить иные – гораздо менее привлекательные и плодотворные варианты сочетания обоих начал. Аскетичное самоотвержение легко может перечеркнуть саму возможность пристального внимания к земным радостям. И наоборот, прямолинейное и подчеркнутое обращение к «характерам и обстоятельствам» повседневной жизни вполне способно обусловить стойкую аллергию ко всякой «метафизике», принимаемой за ханжество и общее место.
До поры до времени Олесе Николаевой удавалось совмещать крайности, подсвечивать благоговение перед полнотой земной жизни повинной оглядкой на «жизнь вечную»:
Надо, надо ли трудиться
и мозолью натирать
холм, и дерево, и птицу,
луг и леса благодать?
Ничего не надо делать!
Смертью все чревато там,
где запрятан действа демон:
«Мне отмщенье – аз воздам».
В российскую эпоху смены времен Олеся Николаева нередко работала на границах стихотворчества как такового, порою оказывалась на территории притчевого, учительного слова. В новом столетии поэт все чаще заточает себя в строгие рамки назидательной риторики, что неизбежно приводит к сужению голосового диапазона, во многих случаях – к предсказуемости лирической логики. Во многих стихотворениях раз за разом возникает довольно жесткое противопоставление бытового заблуждения, сопряженного с сомнением, утратой свободы, неверием и несчастьем, и, с другой стороны, напряженного внимания к вечному и праведному, дарующему подлинную свободу смирения и откровения. Жизненные ситуации нередко подлежат заранее заданным оценкам, при этом композиция стихотворений строится по двухчастной схеме: ты (он, она) думал (думала), что жизнь такова («низка», «проста», «несчастлива», «неправедна»), а на самом деле – в конце выставляются все соответствующие обозначенным особенностям «высокие» альтернативы:
Этого Алешеньку я знала великолепно. Он
когда-то прекрасно рисовал клоунов:
у каждого – попугай и собака…
А потом – вырос, сделался коммерсантом,
сбежал за кордон,
там обанкротился и застрелился в Монако.
‹…›
Ничего не осталось! Никто не видел тот край,
куда они ухнули…
И лишь с улыбкой широкой
на ватмане ветхом клоун, собака и попугай
клянутся, что – ни при чем, ни с какого бока!
Высшая справедливость настигает не только коммерсантов и депутатов, но и литераторов:
Он исписался. Он теперь в жюри,
в комиссиях по премиям и грантам
и в комитетах, – заперт изнутри
наедине с инсультником-талантом.
‹…›
Чтоб наконец затихла колготня
соперничества, рвенья, окаянства
и стало б всё как до Седьмого дня –
без самодеятельности и самозванства.
Подобная довольно-таки однообразная назидательность прямо сопрягается и с «консервативной» поэтикой:
