Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Полные наборы возможных переменных давно замкнулись, уже много раз, например, за окном обнаруживался август – вот несколько случаев почти наугад:
Живу, ни во что не вникая.
Меня за собой увлекая
Летят августовские дни…
…Ласкает солнечный июль,
А может, август – губы, руки…
…Августовский день нарядный,
Ненаглядный, ненаглядный,
Ты помедленней теки…
В итоге получается, что тривиальность, всегда сопутствующая предельным вопрошаниям о бытии, прорывается на первый план, вынося за скобки повторяющиеся варианты времени-места и эмоций-оценок, остается в сухом остатке. Несмотря на бессмыслицу и пустоту напрасного случайного дара, жить стоит, поскольку предвечная статика, благое присутствие творца в творении даруют нам путь к радостному смирению и упоению.
А жизнь идет – за кругом круг, –
Идет, и все ей сходит с рук.
Сквозь вереницу черных дней
Идет, и горя мало ей.
Воспрянув от любой беды,
Сухой выходит из воды.
И шепчешь, в рюмке боль глуша:
«Жизнь в самом деле хороша».
Ясность и прозрачность здесь по-прежнему присутствуют, но есть и всегдашняя и несколько однозвучная камерностьНадежда побеждает прах, и белый день бесконечен и светел. Не хватает, пожалуй, внимания к тому, что происходит со стихом в последние годы и десятилетия? Да ведь и существование не сводится к утренним пробуждениям от сна с пером в руке…
БиблиографияПтица легкого пера за окном моим летает… // Дружба народов. 2005. № 1.
Новые стихи // Новый берег. 2005. № 7.
Робкая тайна // Новый мир. 2005. № 9.
На наречии чудном // Континент. 2005. № 124.
Сто оттенков травы и воды… М.: Время, 2006. 160 с. (Поэтическая библиотека).
Лето // Зарубежные записки. 2006. № 6.
Живи. Не бойся. Бог с тобой… // Дружба народов. 2006. № 12.
Живи как умеешь // Континент. 2006. № 127.
Горлинка на груди // Новый мир. 2007. № 3.
Девочка с высоким лбом… // Арион. 2007. № 4.
Земное дитя, неразумное чадо… // Континент. 2007. № 131.
Золотая симфония. М.: Время, 2008.
Земное золотое дно // Дружба народов. 2008. № 5.
Скворцы прилетят // Новая Юность. 2008. № 6(87).
Накануне не знаю чего // Континент. 2008. № 135.
Нужны слова, которых нет в природе // Континент. 2008. № 138.
Накануне не знаю чего. М.: Время, 2009. 112 с. (Поэтическая библиотека).
Под звон тишины // Новый мир. 2009. № 3.
А главное, чтоб мы любили… // Арион. 2009. № 4.
Точнее о счастье // Новая Юность. 2009. № 6(93).
Что-то горнее, что-то земное // Дружба народов. 2009. № 7.
Простыми словами // Зарубежные записки. 2009. № 17.
Стихотворения // Новый берег. 2009. № 23.
Потаенного смысла поимка. М.: Время, 2010. 112 с. (Поэтическая библиотека).
Из новых стихов // Новая Юность. 2010. № 6(99).
Небо, небо // Новый мир. 2010. № 9.
Если б я жила умело… // Континент. 2010. № 143.
С новой строки // Континент. 2010. № 145.
Четверг пока необитаем. М.: Время, 2011. 160 с. (Поэтическая библиотека).
Как удивительно: все сделалось само… // Арион. 2011. № 1.
На счастье намек // Дружба народов. 2011. № 3.
…Из обрывков покинутой яви. Стихи // Сибирские огни. 2011. № 9.
И на землю сошел глубочайший покой… // Арион. 2012. № 1.
Счастливое слово // Новая Юность. 2012. № 3(108).
Праздники по будням. М.: Время, 2013. 126 с. (Поэтическая библиотека).
Намек на благодать. М.: Время, 2015. 192 с. (Поэтическая библиотека).
Вадим Муратханов
или
«Метеосводка – весть о небе…»
Для поэтического зрения Вадима Муратханова главное – природа самого зрения как оптического феномена, способа контакта с вещами вне нас. Как же все-таки на самом деле устроено пространство, какого цвета предметы – все это праздные вопросы без учета устройства зрительного аппарата. У человека зрение бинокулярно и приспособлено различать спектральные оттенки между ультрафиолетовым и ультракрасным – отсюда способность видеть мир в прямой линейной перспективе и быть убежденным в синеве безоблачного неба. Фасеточные глаза насекомых, дар инфракрасного видения ночных птиц делают видимые ими картинки принципиально иными, отличными от тех, что воспринимает человек. Зрительная способность со времен платоновской метафоры о тенях на стене темной пещеры неразрывно связана со способностью суждения и познания. Лирика Вадима Муратханова начинается там, где стартует размышление об истинной геометрии вещей и событий, то есть – не стесненной привычными параметрами зрения, выходящей за их пределы. Поэзия как раз и есть наилучший способ покинуть тесные рамки повседневной инерции бытового видения, для этого (сквозная, универсальная метафора Муратханова!) достаточно «выключить» привычное освещение – иногда буквально:
Внезапно в доме отключили свет.
Старушка пред экраном потемневшим
вдогонку недоговоренной фразе
глазами еще несколько секунд
нащупывает мыльную поверхность
бразильской мелодрамы. ‹…›
Женщина за письменным столом,
устало опустив худые плечи,
свое в дисплее видит отраженье
взамен свечения несохраненных букв.
‹…›
Привычные и умные предметы
беспомощно таращатся вокруг
безвременно погасшими глазами.
Природа оживает, между тем.
Ее синица где-то за окном
поет о том, что в пыльном междутемье
листвы вечерней места хватит многим
желаньям, сожалениям, и света
до сумерек должно хватить на всех.
Основной парадокс налицо: выход за пределы обыденного лишь открывает иную обыденность, более глубокую и естественную. То, что казалось природным, обнажает собственную искусственность, иллюзией оказываются именно те усилия, которые, казалось бы, призваны оберегать от иллюзорной поверхностности и прямой лжи. Значит, поэзия – вовсе не средство обрести особый «авангардный» дар самовитого слова и угловато смещенного зрения, не путь к тому, чтобы «смазать карту будня», но, напротив, – средство воскрешения первоначальных традиционных способностей зрения и суждения, поначалу (некогда в прошлом) очевидных, но впоследствии замутненных внешними и внутренними обстоятельствами, препятствиями.
Таких постоянно преодолеваемых «персональных» препятствий на пути к затрудненной простоте естественной поэзии для Вадима Муратханова ровно два: обиход большого города, скрывающего краски и линии неурбанистического быта, и – парадоксальность русской языковой среды, родной и чуждой одновременно. Начнем с города – того самого мегаполиса, к которому линия судьбы привела поэта, рожденного в столице Киргизии (еще не Кыргызстана, то есть – не в Бишкеке) и окончившего филологический факультет в Ташкенте. Именно с учетом притяжения-отторжения к мегаполису, постоянного урбанистического соблазна становится понятной особая роль электрического, городского света, не помогающего подлинному видению, но препятствующего ему:
Когда под вечер не дают
смотреть вокруг дома прямые,
покажется на пять минут,
что солнца нет в реальном мире.
И не было во все века,
и небеса светились сами.
А были только облака
с подкрашенными парусами.
Электрическое освещение – довесок к естественным «техническим характеристикам» человеческого зрения, и без того, как уже сказано, затрудняющего путь к восприятию подлинности мира. Этот ровный свет убаюкивает, успокаивает, побуждает примириться с иллюзорностью:
Не включая свет, попробуй
посмотреть зимой в окно:
все окрашено в багровый,
ветками оплетено.
То ли грозное знаменье,
то ли что-нибудь еще –
но прервет недоуменье
выключателя щелчок.
Возвращен глубокий космос.
На душе покой и косность.
За окном – средь черноты
полка, лампочка и ты.
Коль скоро зрение – метафора познания, то в области познавательной роль инструмента-препятствия играет язык, определяющий контуры поэтической гносеологии столь же непреодолимо, как диктует параметры видения бинокулярное либо фасеточное зрение. Парадоксально, но факт: получившая немалую известность «ташкентская» школа русской поэзии по-настоящему состоялась как раз после переселения ее зачинателей в первопрестольную столицу. Вопреки первому впечатлению критиков вовсе не экзотически-пряная восточная поэтика оказалась здесь на первых ролях. Не классическая азиатская роза прививается к московскому дичку, но чуть ли не наоборот! Русский язык, бывший некогда роднее всех родных наречий, в конце концов оказывается почти чуждым поэту из древнего (XIV век!) рода золотоордынского Мюрид-хана. Отсюда невиданная на просторах русской поэзии обильная россыпь узбекской речи в стихах Вадима Муратханова.
Подчеркнем, речь идет не о двуязычии, но об относительности любого языка как средства познания и выражения, дело знакомое: ни ячейка-фасетка, ни хрусталик не позволяют прорваться к «объективному миру». Не только поэт замкнут в собственном творческом зрении, но и мир оказывается функцией от поэтического видения, по слову классика, некогда обронившего что-то про родившийся прежде губ шепот. У Муратханова так:
