Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Подчеркнем, речь идет не о двуязычии, но об относительности любого языка как средства познания и выражения, дело знакомое: ни ячейка-фасетка, ни хрусталик не позволяют прорваться к «объективному миру». Не только поэт замкнут в собственном творческом зрении, но и мир оказывается функцией от поэтического видения, по слову классика, некогда обронившего что-то про родившийся прежде губ шепот. У Муратханова так:
Когда этот день
станет невыносимо странным
рассмеюсь –
и все изумленно исчезнет
В том-то и дело, что якобы подлинная суть вещей, прячущаяся под покровом поверхностных прочтений («бинокулярных» ли, «фасеточных» – никакой разницы!), и сами эти прочтения оказываются равновеликими, бесчисленные субъективные проекции наслаиваются друг на друга, становятся частью объективности, без них более не представимой. Мгновенные снимки умственного зрения начинают жить собственной жизнью, мир двоится и троится, небо одновременно является голубым и инфракрасным, язык стиха – русским, но увиденным в странной тюркской перспективе. Именно здесь начинаются подлинные прозрения русского поэта Вадима Муратханова:
Конечный миг рисуется с трудом.
Зато виденью верю неизменно,
где в мир иной наш деревянный дом
с закатом переходит постепенно.
И день за днем, обличьем не стара,
моя незаменимая сестра,
вытягивая руку над гардиной,
ведет борьбу с растущей паутиной.
Она заранее включает свет,
чтоб комната успела осветиться.
Она всю ночь готовит мне обед
на несоленой медленной водице.
Не только цвета, но и моменты времени тоже существуют одновременно, начало мира и конец света уже случились и вечно случаются, длятся – расслышать негромкую музыку их существования в настоящем может лишь поэт, близко к сердцу принявший уроки недоверия к очевидности дневного света и родного языка. Этот поэт убежден в том, что
…нет, не покинут человек.
Метеосводка – весть о небе.
Помятый магазинный чек –
напоминание о хлебе.
Это убеждение вселяет надежду, подобную мечтам Андрея Болконского, узревшего нежданно расцветший старый дуб. Впрочем, князь Андрей, как помнится, еще не раз разочаровался в том, что «жизнь не кончена в тридцать один год». Будем уповать на то, что подобное разочарование в ближайшие годы Вадима Муратханова не постигнет.
БиблиографияИз цикла «Поэма прошлогоднего ветра»// Дружба народов. № 4. 2000.
Групповой портрет // Арион. № 3. 2001.
Три цвета. Стихи Вадима Муратханова, Сухбата Афлатуни, Санджара Янышева / Вступление Анатолия Наймана // Октябрь. № 5. 2001.
Поэма двора // Новая Юность.№ 6 (51). 2001.
До сумерек. Ташкент: Ижод Дунеси, 2002.
Непослушная музыка. Алматы: Жибек Жолы, 2004.
Пробуждение // Октябрь. № 5, 2004.
Портреты. М.: ЛИА Р. Элинина, 2005.
Семь стихотворений // Новая Юность. № 2 (71). 2005.
Памяти Шишкина // Интерпоэзия. № 4. 2006.
Ветвящееся лето / Предисл. А. Наймана. М.: Изд-во Р. Элинина, 2007. 47 с. (Русский Гулливер)
Стихотворение // Арион. № 4. 2007.
В границах высыхающего моря // Дружба народов. № 11. 2007.
Поэма ветвящегося лета // Новая Юность. № 5 (86). 2008.
На жизнь вперед // Октябрь. № 7. 2008.
Из цикла «География памяти» // Дружба народов. № 10. 2008.
Стихи // Звезда. № 12. 2008.
Удивись и замри // Новый мир. № 12. 2008.
Из книги «Цветы и зола» // Интерпоэзия. № 4. 2009.
Июльский день // Дети Ра. № 8 (70). 2010.
Вариации на темы рока // Новый мир. № 9. 2010.
Промежуточный дом // Дружба народов. № 11. 2010.
Стихотворения // Арион. № 1. 2011.
Неподвижный день // Октябрь. № 11. 2011.
Анатолий Найман
или
«Без радости, без слов, попробуй их любить…»
О поэзии Анатолия Наймана пишут мало, почти непростительно редко. То ли потому, что в последние годы он опубликовал так много прозы, то ли в результате какого-то недоразумения: иногда принято относить его лирику по разным прошлым ведомствам – всем известная тройка-четверка поэтов вокруг поэта-гения, не менее известный город (даже породивший в поэзии свою «ноту»), известная эпоха горячих иллюзий и полузапрещенных квартирных и студийных сборищ. Все это подлинный антураж поэзии Наймана определенных мест и времен, декорации, ныне достойные историко-литературного музея. Другой город за окном, иное время, совсем не те журналы и литераторы вокруг. И – другие стихи.
В поэтическом интерьере Анатолия Наймана все вещи и люди занимают свои места, реквизит подсчитан и расставлен, границы обрели раз-навсегдашнюю стабильность. Вот – занимающийся за окном апрельский день, вот – музыка и ею сфокусированные былые чувства, здесь – нездоровье и усталость, рядом – роковая память о потерях, за нею вслед – неодолимое желание увидеть за тенью свет. Вот любимая внучка, взрослеющая на глазах, тут же – разъедающие мозг бессилие и бессмыслица, вопреки которым все же хочется жить и жить дальше. Поэзия обращена на определенный и константный ряд предметов и тем, ей вроде бы не к чему стремиться, она не видит самое себя, как глаз неспособен рассмотреть себя без зеркала.
Поэтическое отношение к миру при этом оказывается абсолютно универсальным, не нуждающимся в особых, специальных прозрениях, под его воздействием превращаются в пламя «простые вещи: таз, кувшин, вода» – строка Арсения Тарковского здесь более чем уместна, хотя Найман, пожалуй, более радикален; в тот же ряд простейших преображенных поэзией вещей он помещает субстанции гораздо менее совместимые: климат, любовь, смерть.
Всё те же двести или сто
стишков, как нам оставил Тютчев,
неважно, все равно про что,
не обязательно чтоб лучших;
свод околичных формул, чей
знал Ходасевич нервный трепет,
невзрачней детских куличей,
какие вдоль песочниц лепят;
колонн руины на плато,
где шли перед царем спектакли,
которых текст писал Никто,
рыдая, – Анненский, не так ли?..
Подбор свидетельств о писце,
не бронзы, а графита хрупче,
крошащегося на конце
карандаша над спорной купчей, –
короче, двести– или сто –
страничное в чужом конверте
тебе, не то твое письмо
о климате, любви и смерти.
На каждом, мельчайшем участке реальности лежит след его былого наблюдения великими поэтами. Причем велик тот, кто не задумывается о сентенциях и истинах, а просто смотрит, видит и говорит, обязательно наедине с самим собою, помимо желания прожечь насквозь «сердца людей».
Исторгни тост не тост
Из говорения:
– За безответственность
Стихотворения!
За звук, не в очередь
На штамп ко вкладышу,
Не чтобы речь тереть,
Упавший на душу…
Есть в теннисе специальное понятие – «невынужденная ошибка»: сбой в игре, никак не спровоцированный ни соперником, ни внезапным порывом ветра. Анатолий Найман то и дело демонстрирует в стихах невынужденную безошибочность. Точность и стройность наблюдения часто ничем извне не обусловлена, не подкреплена предшествующей рождению текста эмоцией. Именно поэтому по рифмованным строкам Наймана не получается скользить, улавливая лишь общий тон и гул, – здесь сохранено сравнительно редкое для нынешней лирики свойство: соразмерность каждого стихотворения отдельной эмоции-мысли, нераздельному единству впечатления и суждения. Суждение, например, такое: чистота и просветленность любимого детского лица может быть только наблюдена, но не способна обрести взрослое название, поскольку не подлежит учету и контролю отвлеченных понятий. Я вот про что:
Отражается то или сё
на лице, как в зерцале, – но чистым,
как цветок, остается лицо,
обращенное к выцветшим лицам,
непричастное к этим и к тем,
всем сродни, ни на чье не похоже,
словно то, что есть солнце и тень,
все равно роговице и коже.
Все лицо – это лоб, крутизну
перенявший у бездны небесной;
но и щеки, на ощупь волну
с водяной поделившие бездной;
но и губы, когда их слова
покидают, как звук, как улыбка,
как улитка домок, как пчела
сад, в который закрыта калитка.
Наконец, это глаз: как он щедр
тем, что сходства ему недодали, –
безмятежность чурается черт,
чистоте не присущи детали.
Не гляди же, как мы, – удержись
в полузнанье твоем бесподобном –
смыслом жизни стирается жизнь,
как любовь объясненьем любовным.
Поздняя зоркость взгляда определяет в поэтике Наймана очень многое, отказ от демонстративных порывов перекомпоновать раз навсегда позволяет сосредоточить внимание на углубленной внутренней работе со смыслами.
Чем меньше остается знать,
тем глубже в узнаванье ярость
вонзает шпоры – тем загнать
необходимей насмерть старость.
«Загнать насмерть старость» – ключевая формулировка, отчасти имеющая характер оксюморона: то ли избавиться от старости, преодолеть ее, то ли без остатка и с полным напряжением и самоотдачей израсходовать остаток жизненных сил. Борения наймановского героя, как водится, протекают без свидетелей, наедине. Усилия прилагаются в отсутствие прямого оппонента, они, как уже говорилось, невынужденны и безошибочны. Если невозможно иное, необходимо не просто принять предписанное, но стать его вдумчивым свидетелем и соавтором, даже если впереди не брезжит свет и надежда.
