Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Порфирой горностаевых страниц
Повисла на плечах земная скука.
На темя ночь напялила без звука
Корону звезд и розовых зарниц.

Народ мой тих как воск и желтолиц,
Его безропотная мощь безрука,
Не выношу короткого я стука
Рабов, упавших предо мною ниц.

Они безмолвствуют в тиши зловещей,
Предметы обиходные и вещи,
Закованные в кости вещества.

Ступаю смело я по их зимовью,
Но зверя чую в мертвой бронзе льва,
Прислушиваюсь к белому безмолвью.

Свои стихи я нынче не читаю,
Пусть медленной молвою пухнет дым,
Пусть стелется нашествием седым,
Серебряной ордою по Алтаю.

Еще слыву я в мире молодым
И с музой как с соседкою болтаю,
Но грянет час, ворвусь я в вашу стаю,
Певцам коров я расскажу про Рим.

Про цезарей жестоких и прекрасных,
Торжественных, как смерть, и сладострастных,
Как жизнь. Тогда и мой настанет срок,

Я выйду к вам властительным собратом,
Как триумфатор, в пурпуре крылатом
И в бронзовой броне морозных строк.

В пустынях времени охотой львиной
Мы закаляем наши голоса,
Над нами звезд не высохла роса,
Первичной тьмы сочится сердцевина.

И в этот век, что в век глухой Кальвина,
Обветренные пухнут паруса,
Команда съела обувь и боса,
Земля плывет в прошедшее с повинной.

И мы в эфирной пустоте парим,
Нам золотом сияет медный Рим.
Слыхал ли кто, чтоб смерть глушили словом,

Чтоб скрипка пела в грохоте войны,
Бессмертием, безумием лиловым
Поэты и цари увлечены.

Поэты и цари увлечены
Любовью злой и ненавистью гордой,
Крылатых звуков бронзовые орды
Врываются в гаремы тишины.

Прекраснее прекраснейшей жены
Строфа, где мудро скованы аккорды,
Ни Энгельсы, ни радостные Форды
Не раскуют ее под звон казны.

Проходят годы как поток песчаный,
В тысячелетия, как в океаны,
Ручьи времен бегут из старины.

Лишь мы гуляем с правнуком стрибожьим,
На тучных берегах мы не стреножим,
Распластаны лихие скакуны.

Распластаны лихие скакуны,
С лиловых губ летит метелью мыло,
Их бронзовая Азия вскормила
Соленым снегом варварской весны.

Ковылевою горечью больны
Глаза наездников, но их Аттила
Как радостный козел, и зреет сила
На каждом пузырьке его десны.

Фруктовый сад Европы слишком нежен,
Не устоять пред вихрем печенежьим,
Дуплисты башни, вытоптан народ,

Насилуемых пленниц визг стихийный,
И в тучах дыма с городских ворот
Валится лев песчаною лавиной.

Валится лев песчаною лавиной,
И тот, кто горд как солнечный Самсон,
Могучим медом львиным опьянен
И вознесен над горестной равниной.

И что ему мгновенные стремнины
Величественно брызжущих времен,
Ему, схватившему за крылья сон,
Любовнику красавицы-вершины.

И хрусталя прекрасней липкий лед,
В его бокале мастер сердце шлет
Надменной вечности, как смерть единой,

И оттого как полюс он суров,
И над туманами его миров
Пылают зорь дымящиеся вина.

Пылают зорь дымящиеся вина,
Пьяна луна, и мы танцуем с ней
На пиршестве медлительных теней,
И леший нам на дудке соловьиной.

Пьяна земля, ночь правит половиной
Ее владений, как в начале дней,
В утробе тьмы она еще пьяней
Качается под млечной пуповиной.

Кто в трауре на пиршество пришел,
Чей кубок деревянный не тяжел,
Холодною губой вино не пробуй.

Не пробуди нас крыльями струны,
Окованы вселенской мы утробой,
С других планет на землю сходят сны.

С других планет на землю сходят сны,
Вздвигают башню страстные народы,
То крепкий материк темнобородый
Свой пол вонзает в мякоть вышины.

Столпотворением сокрушены
Столетние гранитные породы,
Покорствуя безумию природы,
Смешался и язык моей страны.

О плоская земля, о край бескрайный.
Бандиты здоровенные Украйны,
Одетые в овечьи зипуны,

Ругаются на эсперантской смеси,
А в юртах самоеды, как в медресе
Востока загорелые сыны.

Востока загорелые сыны
Оставили таинственные знаки,
Торжественны развалины в Карнаке,
До сей поры их письмена темны.

Покрыл колонны снег седой луны,
Изъела солнца розовая накипь,
Травой одетый камень стал инакий,
Где был гарем, пасутся табуны.

Но змеи в той траве скользят ручьями,
И черепаха приютилась в яме,
А в небе коршуны богини Мут

И лёт мышей и робкий лёт совиный.
Так взрослые в невзгоду не поймут,
Как дети улыбаются невинно.

Как дети, улыбаются невинно
Закутанные в глину черепа,
Их мать веселая как смерть скупа
И ждет на паперти у гильотины.

А синий сумрак, синий, беспартийный
В крови, в крови пустынного столпа,
Которому вослед ползет толпа
Трудолюбивой гущей муравьиной.

Песчаное безбрежье, властно страсть
И страстно власть стараются украсть
У сонного грядущего колеса.

Но непролазны жидкие пески,
И всходит грязь талантливого лёсса
Лучами человеческой тоски.

Лучами человеческой тоски
Унизаны и траурны ресницы,
Не надо их поднять, пусть вечно снится
Нам пестрый край, увитый мастерски.

Он радостнее пушкинской строки,
Он солнечней, чем в масленицу Ницца,
Но так тонка, тонка его граница,
Что смерть – прикосновение руки.

Он отразился в зеркалах полотен,
Но я как мастер буду чистоплотен,
Я в кровь не раздавлю свои мазки.

Мой караван в песках, мои в бальзаме
Мечты, самума черными слезами
Верблюжьи переполнены зрачки.

Верблюжьи переполнены зрачки
Агатовою тьмой ночного Нила,
Дневное пламя туча заслонила,
Оскалились кругом солончаки.

Оазисы как звезды далеки,
Мираж потух, и тихо, и уныло.
О, вспыхни хоть, самум, зажги горнило
Могучей тьмы и в тьму нас увлеки.

Не всё ль равно нам, месяц ли двурогий
Или рогатая звезда на дроги
Положат наши мертвые тела, –

Двадцатый век и жертвоприношенье…
Ослица б Валаама вас кляла,
И молока ослицы нет священней.