Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Осталось мало в третьем мне десятке,
Легко растратил двадцать восемь лет,
Едва созрев, я знал уже, что нет
Годам возврата в мировом порядке.

Ушел я в эти песни без оглядки,
Ловить ушел я музыку планет,
Единорог и Псы мерцали мне вослед, –
О, вымысел очей как слово сладкий!

Народов древних темнострастный вой,
Их говор позабытый горловой
Давно я слышу в памяти туманной.

Офир, страна сокровищ и камен,
Века мне возвращаются и страны
Уплывших безвозвратных лет взамен.

Снега зеленые, земли снега,
Евклазовые сны земной постели,
Растут на смену белым снам метелей,
Горят и будят пегие луга.

Егорий храбрый поборол врага.
Юсуповский дворец на русском теле
Сидит пустым величьем, отблестели
Петровых глаз живые жемчуга.

Авгурам не даны России судьбы,
Сибилла близорука, заглянуть бы
Своей кощунственной строкой туда,

Куда стремились голуби святые,
Обрызнуть кровью звучного труда
Муругий стан последнего Батыя.

Ничто, ничто стиха не сокрушит,
Конца не будет знать пространство слова,
Лавина времени летит свинцово,
Юлит земля скупая как магнит.

За серой немотой могильных плит
Хаос и суд цветистый Васнецова,
Рокочут реки ужаса святого,
Вулканы дышат, пепел душ валит.

Меня издревле мир теней тревожит,
Его не существует хоть, быть может,
Но мы, поэты, щупаем мечты,

С ума на сердце сходим в час жестокий,
Косматые колонны темноты
Мучительно возносят наши строки.

Макают перья в голубые вены,
Симфонию кончая бытия,
Или уходят, веки опустя,
Авроры луч кляня благословенный.

Над этой ржою много лет спустя
Умно смеяться будем во вселенной
Величием лучистости нетленной,
О чем тоскует сердце как дитя.

Легко, легко мы по планете бродим,
Окрещены мы варварским отродьем,
Шумят молвой косматые персты.

И эта ржа, покрывшая металлы,
Невинным порошком пустыни алой
У нас не выест белые мечты.

Пою за то, что не могу не петь,
Единственная песня для поэта
Твоя работа, грузная планета,
Ревущая твоя в пространство медь.

У нас теперь таинственность раздета,
Таинственна как древле только смерть,
Ее просторной столы никому не сметь
Раскрыть стеклянными перстами света.

Себя ищу я в пламенном пути,
Которого никто не мог пройти,
Огромен день, огромна тень верблюда.

Меня качает грубый горб земной,
Уходит солнце, умирает зной,
Я славы жду, как ждут в пустыне чуда.

Силач-Бова был весел и драчлив,
Его боялись лешие и кони,
Разбойники сидели в тьме вороньей,
Гремучий посвист крепко затаив.

Ему не встретился когтистый гриф,
Южней хозар не ведал он погони,
А то бы греки в мир потусторонний
Легко свезли, Харона подкупив.

Я знаю многих витязей угрюмых,
Кривляющихся в пламенных костюмах,
Но мощь свою хранящих до поры.

Сильней на свете сна нет летаргии,
Комичней нет трагической игры,
Мутнее Леты в мире нет стихии.

Растить стихи теперь немудрено.
И редкой рифмой и строкой огнистой
Стараются блеснуть фельетонисты,
Людских страстей расписывая дно.

А мы как древние, нам всё равно,
Воздушный смех иль хохот каменистый,
Утопят пусть живых нас утописты,
Величие бессмертья нам дано.

Абсурды наши, бурные сумбуры,
Лиловые сраженья, сумрак бурый,
Азийская косматость наших душ, –

Еще живет в миру оружье это,
Воюет им как древле крепкий муж,
Упрямый дух упорного поэта.

Агатовые радуги бровей
Над ясными зелеными прудами, –
Не только петь хочу я этой даме,
Ей-богу, пресен в мире соловей.

Влюбился ветер в облако ветвей,
Окутал их воздушными руками,
Ручьем листва бежит, блестит мазками,
О смуглый ствол дробясь еще живей.

Не надо царства лунного бояться,
Царь-Месяц с осторожностью паяца
Обходит наших душ пустой дворец.

В нем тени всех веков, косматый холод.
О, жгучий миг, когда я наконец
Йоркширской тушей утолю свой голод.

Гремучую пестрящую парчу
Раскину от Цефея до Калуги
И радуг фиолетовые дуги
Горячей песней птичьей ополчу.

Опять работа будет палачу,
Раскланяются вежливые други,
И в красной прозодежде спец упругий
Юркнет в мои зрачки, задув свечу.

Шумливый век Шаляпина, Моисси
И Ленина, комедий и комиссий,
Расчетливый на золото и кровь, –

Меня посмел ты трауром обрамить,
А я над временем твоим, и вновь
Найдет меня в тебе земная память.

Нигде словес так не велик улов
И стольких песен нет как в плоти бабьей.
Когда небесные разверзлись хляби,
Омыть чтоб землю от земных грехов,

Ломались руки над толпой голов,
А ноги буйствовали не по-рабьи,
Юродствующий дождь лишь их ослабил,
Ложился мрак, лучи перемолов.

Истерзанная стрелами потопа
Взвывает и теперь еще Европа,
Крикливо натравляя класс на класс.

Иглистый ливень. Как моря, ложбины.
Но я голубками библейских глаз
Умею слушать трепет голубиный.

Спуститесь в эти сумрачные трюмы
Моих страстей, где бездны шум и гам,
И, может быть, тогда и вы, Угрюмый,
Вернетесь вновь к покинутым брегам

Наполнили меня сегодня думы,
Волнами ходят по былым годам, –
Ужели не поем, а лишь в бреду мы
Пылаем для глупцов и скучных дам.

Бедой стиха, бедой нечеловечьей
Трепещут ледяные наши плечи
В трагичном вихре мчащихся планет.

Хочу я смолкнуть, но кричу лишь тише.
Хотелось написать четверостишье,
А вышло, как вы видите: сонет.

Вы званы словом итальянским Пилья,
Нетрудно ваше имя рифмовать,
Лирическая муза, наша мать,
Дала мне радость звуков изобилья.

Я никогда не плакал от усилья,
Строкой зачерпывая благодать,
От счастия мне суждено страдать
И велено не складывать мне крылья.

Эфир холодный, темно-голубой
Я согреваю жаркою борьбой,
Летят как искры звезды и планеты.

Нам эта ночь милее дня давно,
И всех времен бессмертные поэты
Поют ее могучее вино.