Генрих Гейне - Стихотворения. Поэмы. Проза

Свобода наскучила в данный момент;
Республика четвероногих
Желает, чтобы один регент
В ней правил вместо многих.

Звериные роды собрались,
Листки бюллетеней писались;
Партийные споры начались,
Интриги завязались.

Стояли Старо-Ослы во главе
Ослиного Комитета;
Носили кокарды на голове
Черно-красного, с золотом, цвета.

Выла еще партия жеребцов,
Но та голосов не имела;
Боялась свирепых Старо-Ослов,
Кричавших то и дело.

Когда ж кандидатом коня провел
По спискам один избиратель,
Прервал его серый Старо-Осел
И крикнул ему; «Ты предатель!

Предатель ты! И крови осла
Ни капли в тебе не струится;
Ты не осел! Тебя родила
Французская кобылица.

От зебры род, должно быть, твой,
Ты весь в полоску, как зебра,
И голоса тембр у тебя носовой,
Как голос еврея, негра.

А если ты и осел, то все ж
Осел от разума, хитрый,
Ты глуби ослиной души не поймешь,
Ее мистической цитры.

Но я, я всею душой вошел
В сладчайший этот голос,
Я есмь осел, мой хвост — осел,
Осел мой каждый волос;

Я не из римлян, не славянин,
Я из ослов немецких,
Я мыслящих предков храбрый сын,
И кряжистых и молодецких.

Они не играли в galanterie
Фривольными мелочами,
И быстро-бодро-свежо — раз-два-три —
На мельницу шли с мешками.

Отцы не умерли! В гробах
Одна лишь кожа с мехом,
Их тленная риза! Они в небесах
Приветствуют нас со смехом.

Ослы блаженные, в нимбе венца!
Мы следовать вам клянемся,
С путей добродетели до конца
Мы на волос не собьемся.

О, что за блаженство быть ослом!
Таких длинноухих сыном!
Со всех бы крыш кричать о том:
Рожден я в роде ослином!

Большой осел, что был мне отцом,
Он был из немецкого края,
Ослино-немецким молоком
Вскормила нас мать родная.

Я есмь осел, из самых ослов,
И всею душой и телом
Держусь я старых ослиных основ
И всей ослятины в целом.

И мы свой ослиный совет даем:
Осла на престол поставить;
Мы осломонархию оснуем,
Где только ослы будут править.

Мы все здесь ослы! И-a! И-а!
От лошадей свобода!
Долой коня! Виват! Ура!
Король ослиного рода!»

Так кончил патриот, и зал
Оратору дружно хлопал.
Тут каждый национальным стал
И бил копытом об пол.

Дубовый венок на его главу
Потом возложило собранье,
И он благодарил толпу,
Махая хвостом в молчанье.

Немецкий Михель был с давних пор
Байбак, не склонный к проказам,
Я думал, что Март разожжет в нем задор:
Он стал выказывать разум.

Каких он чувств явил порыв,
Наш белобрысый приятель!
Кричал, дозволенное забыв,
Что каждый князь — предатель.

И музыку волшебных саг
Уже я слышал всюду.
Я, как глупец, попал впросак,
Почти поверив чуду.

Но ожил старый сброд, а с ним
И старонемецкие флаги.
Пред черно-красно-золотым
Умолкли волшебные саги{199}.

Я знал эти краски, я видел не раз
Предвестья подобного рода.
Я угадал твой смертный час,
Немецкая свобода!

Я видел героев минувших лет,
Арндта, папашу Яна{200}.
Они из могил выходили на свет,
Чтоб драться за кайзера рьяно.

Я увидал всех буршей вновь,
Безусых любителей рома,
Готовых, чтоб кайзер узнал их любовь,
Пойти на все, до погрома.

Попы, дипломаты (всякий хлам),
Адепты римского права, —
Творила единенья храм
Преступная орава.

А Михель пустил и свист и храп,
И скоро, с блаженной харей,
Опять проснулся как преданный раб
Тридцати четырех государей.

Невежливей, чем британцы, едва ли,
Цареубийцы на свете бывали.
Король их Карл, заточен в Уайтхолл,
Бессонную ночь перед казнью провел:
Под самым окном веселился народ
И с грохотом строили эшафот.

Французы немногим учтивее были:
В простом фиакре Луи Капета
Они на плаху препроводили,
Хотя, по правилам этикета,
Даже и при такой развязке
Надо возить короля в коляске.

Еще было хуже Марии-Антуанетте:
Бедняжке совсем отказали в карете;
Ее в двуколке на эшафот
Повез не придворный, а санкюлот.
Дочь Габсбурга рассердилась немало
И толстую губку надменно поджала.

Французам и бриттам сердечность чужда,
Сердечен лишь немец, во всем и всегда.
Он будет готов со слезами во взоре
Блюсти сердечность и в самом терроре.
А оскорбить монарха честь
Его не вынудит и месть.
Карета с гербом, с королевской короной,
Шестеркою кони под черной попоной,
Весь в трауре кучер и, плача притом,
Взмахнет он траурно-черным кнутом, —
Так будет король наш на плаху доставлен
И всепокорнейше обезглавлен.

Несчастье скрутит одного,
Другому не под силу счастье;
Одних мужская злоба губит,
Других — избыток женской страсти.

Когда впервые встретились мы,
Ты чужд был щегольских ухваток
И рук плебейских еще не прятал
Под гладкой лайкой белых перчаток.

Сюртук, от старости зеленый,
Тогда носил ты; был он узок,
Рукав — до локтя, до пяток полы, —
Ни дать ни взять — хвосты трясогузок.

Косынку мамину в те дни
Носил ты как галстук, с видом франта,
И не покоил еще подбородка
В атласных складках тугого банта.

Почтенными были твои сапоги,
Как будто сшиты еще у Сакса{202},
Немецкой ворванью мазал ты их,
А не блестящей французской ваксой.

Ты мускусом не душился в те дни,
Ты не носил тогда ни лорнета,
Ни брачных цепей, ни литой цепочки,
Ни бархатного жилета.

По моде швабских кабачков,
Наипоследней, настоящей,
Ты был одет, — и все ж те годы —
Расцвет твоей поры блестящей.

Имел ты волосы на голове,
И под волосами жужжал победно
Высоких мыслей рой; а ныне
Как лыс и пуст твой череп бедный!

Исчез и твой лавровый венок —
А он бы плешь прикрыл хоть немножко.
Кто так обкорнал тебя? Поверь,
Ты схож с ободранною кошкой!

Тесть-шелкоторговец{203} — дукаты копил,
А ты их в два счета пустил по ветру.
Старик вопит: «Из стихов немецких
Не выпрял шелка он ни метра».

И это — «Живой»{204}, который весь мир
Хотел проглотить — с колбасою прусской
И клецками швабскими и в Аид
Спровадил князя Пюклер-Мускау!

И это — рыцарь-скиталец, что встарь,
Как тот, Ламанчский, враг беззаконий,
Слал грозные письма жестоким монархам
В предерзком гимназическом тоне!

И это — прославленный генерал
Немецкой свободы{205}, борец равноправья,
Картинно сидевший на лошади сивой,
Вожак волонтеров, не знавших бесславья!

Под ним был и сивый коняга бел, —
Как сивые кони давно уж замшелых
Богов и героев. Спаситель отчизны
Был встречен восторгом и кликами смелых.

То был виртуоз Франц Лист на коне,
Сновидец и враль, соперник гадалки,
Любимец мещан, фигляр и кривляка,
На роли героев актеришка жалкий.

И, как амазонка, рядом с ним
Супруга долгоносая мчалась:
Горели экстазом прекрасные очи,
Перо на шляпе задорно качалось.

Молва гласит: в час битвы жена
Напрасно боролась со страхом супруга:
Поджилки при залпах тряслись у него,
Кишечник сдавал, приходилось туго.

Она говорила: «Ты заяц иль муж,
Здесь места нет оглядке трусливой —
Здесь бой, где ждет нас победа иль гибель,
Игра, где корону получит счастливый.

Подумай о горе отчизны своей,
О бедах, нависших над нами.
Во Франкфурте ждет нас корона, и Ротшильд,
Как всех монархов, снабдит нас деньгами.

Как в мантии пышной ты будешь хорош!
Я слышу «виват!», что гремит, нарастая;
Я вижу: цветы нам бросает под ноги
Восторженных девушек белая стая».

Но тщетны призывы — и лучший из нас
Со злой антипатией сладит не скоро.
Как морщился Гете от вони табачной,
Так вянет наш рыцарь, нюхая порох.

Грохочут залпы. Герой побледнел.
Нелепые фразы он тихо бормочет,
Он бредит бессвязно… А рядом супруга
У длинного носа держит платочек.

Да, так говорят. А правда иль нет —
Кто знает? Все мы — люди, не боги.
И даже сам великий Гораций
Едва унес из битвы ноги.

Вот жребий прекрасного: сходит на нет
Певец наравне со всякою рванью.
Стихи на свалке, а сами поэты
В конце концов становятся дрянью.