Жуакин Машадо де Ассиз - Избранные произведения
— Пока нет, но скоро будет, — ответил Жозе Диас, подмигнув мне левым глазом. Я рассердился на него.
— Ну что ж, уступаю нашему Бентиньо, — сказал со вздохом отец Капиту.
Я в свою очередь с удовольствием уступил бы ему; я вспомнил, что, обычно сопровождая святые дары к умирающим, Падуа шел со свечой, но в последний раз ему доверили носилки. Он сам, исполненный благочестия и гордости, рассказал мне, что ему выпала такая честь. Вот почему наш сосед торопился в церковь — он стремился еще раз покрасоваться во главе шествия. И мечты его не сбылись! Опять он был вынужден идти с обыкновенной свечой; опять его должность оказалась временной… Я хотел поставить Падуа вместо себя, но приживал не дал мне проявить великодушие; он добился у ризничего разрешения приостановить выход со святыми дарами, и мы заняли свои места у переднего конца носилок.
Надели облачение, роздали и зажгли свечи, священник облачился, ризничий взял кропило и колокольчик в руки, и процессия очутилась на улице. Увидев вокруг себя коленопреклоненных верующих, я растрогался. Падуа нес свечу, как крест. Мне приходится прибегнуть к метафоре, ибо я не знаю, как еще передать душевную боль и унижение моего соседа. Впрочем, скоро я уже не замечал ни его, ни приживала, который шагал рядом со мною, гордо подняв голову, с видом предводителя небесного воинства. Довольно быстро я устал, руки у меня онемели; к счастью, дом, куда мы направлялись, оказался близко, на улице Сенадо.
Больная была чахоточная вдова, дочь ее, лет пятнадцати — шестнадцати, некрасивая и угловатая, плакала у входа. Волосы у нее растрепались, а глаза опухли от слез. Вид ее вызывал сочувствие. Викарий исповедал больную и приобщил ее. Девушка громко зарыдала, и, чувствуя, что слезы застилают мне глаза, я отошел в сторону. Горе само по себе заразительно; воспоминание о матери усугубило его, а при мысли о Капиту рыдания подступили у меня к горлу, я бросился в коридор и услышал, как мне сказали вслед:
— Перестань плакать!
Образ Капиту завладел моим воображением: только что она проливала слезы — и вот уже смеется, пишет на стене и убегает вприпрыжку; я отчетливо услышал, как она с пьянящей нежностью произнесла мое имя. Зажженные свечи, столь печальные в этом доме, вдруг показались мне свадебными огнями… Какие бывают огни на свадьбе, не знаю, но они несовместимы со смертью. Новое настроение так завладело мной, что Жозе Диас подошел и прошептал мне на ухо:
— Перестань смеяться!
Я опомнился и стал серьезным. Наступил момент выхода. Я взялся за носилки; обратный путь показался мне короче, и я совсем не ощутил тяжести носилок. На улице ярко светило солнце, кругом толпились юноши моего возраста, смотревшие на меня с завистью; при нашем приближении набожные сеньоры подходили к окнам и дверям и становились на колени, — все это вселило в меня бодрость.
Падуа шел, опустив голову. После того как я заменил его, он никак не мог примириться с тем, что ему пришлось нести свечу, какую-то жалкую свечу! А ведь другие, которым выпало на долю то же самое, не огорчались, хоть и не ликовали. Они выступали с большим достоинством.
Глава XXXI
ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОСТЬ КАПИТУ
Капиту была согласна на все, лишь бы я не поступал в семинарию. Вместо того чтобы впасть в отчаяние при мысли о долгой разлуке, грозившей нам, если я уеду в Европу, она обрадовалась. А когда я рассказал ей свою выдумку про императора, моя подруга не выразила восторга.
— Нет, Бентиньо, оставим императора в покое, ограничимся пока Жозе Диасом. Когда он собирается поговорить с твоей мамой?
— Он обещал поговорить с ней при первой возможности, а пока советует мне уповать на бога.
По просьбе моей подруги я пересказал ей все ответы приживала, изобразил, как он оживился, и даже сделал пируэт. Она расспрашивала меня подробно, ее интересовало все, вплоть до интонаций. Потом Капиту долго обдумывала мой рассказ. Можно сказать, она зарегистрировала каждое слово в своей памяти. Это выражение подходит здесь больше других, но и оно не точно. На то она и была Капиту, существо совсем необычное, уже почти женщина, в то время как мне далеко было до мужчины. Если я упоминал об этом раньше — ничего страшного. Некоторые понятия легче укладываются в голове у читателя после повторения.
А любознательность Капиту можно было бы посвятить целую главу. Ее интересовали самые разнообразные вопросы — объяснимые и необъяснимые, важные и неважные, серьезные и легкомысленные, — она хотела знать все. Капиту с семи лет обучалась в коллеже чтению и письму, арифметике, французскому языку, закону божьему и рукоделию; но плести кружево она не умела — поэтому моя подруга упросила тетушку Жустину показать ей, как это делается. Она принялась было за латынь, но падре Кабрал, предложивший в шутку давать ей уроки, спохватился, что латынь неподходящее занятие для девочек. А Капиту именно потому и увлеклась латынью, как она сама мне призналась. Она начала было заниматься английским языком со старым учителем, партнером отца по игре в карты, но это скоро ей прискучило. Дядя Косме научил ее играть в триктрак.
— Давай сыграем партию, Капиту, — говорил он.
Капиту садилась и играла, играла внимательно, любовно, если можно так выразиться. Однажды я застал ее за рисованием. Сделав карандашом последние штрихи, она спросила, похоже ли получилось. Капиту пыталась изобразить моего отца. Оригиналом служил портрет, висевший в комнате у моей матери, а теперь находящийся у меня. Рисунок не отличался совершенством, наоборот — глаза получились словно плошки, волосы — как проволока. Но учтите, Капиту понятия не имела о рисовании и набросала портрет в несколько минут. Мне он показался замечательным, хотя следует принять во внимание мой возраст и симпатию к художнице. Однако я уверен, что живопись далась бы ей так же легко, как позднее музыка. Капиту облюбовала наше старое пианино, на котором никто не играл; она зачитывалась романами из нашей библиотеки; рассматривала книги с гравюрами, допытывалась, кто изображен на картинках, когда и где происходили сражения и битвы. Жозе Диас сообщил ей эти сведения, гордясь своей эрудицией. Хотя, по правде сказать, ученый он был такой же, как и гомеопат.
Как-то раз Капиту спросила, кто изображен на медальонах в гостиной. Приживал воскликнул:
— Цезарь! Юлий Цезарь! Великий человек! Tu quoque, Brute? И ты, Брут?
Профиль Цезаря показался Капиту некрасивым, но после рассказов Жозе Диаса о его подвигах она долго не могла оторвать восхищенных глаз от портрета. Всемогущий полководец, совершивший столько подвигов! Мало того, он подарил некоей сеньоре жемчуг стоимостью в шесть миллионов сестерциев![85]
— А чему равнялся каждый сестерций?
Жозе Диас, не имевший об этом представления, восторженно провозгласил:
— Цезарь — величайший человек в истории!
При упоминании о драгоценностях у Капиту загорелись глаза. Тогда-то она и спросила у моей матери, почему та не носит больше ожерелья, диадемы и серег, в которых изображена на портрете, — она подразумевала картину, висевшую в зале.
— Эти драгоценности вдовствуют, как и я, Капиту.
— Когда вы их надевали?
— На праздник коронации.
— О! Расскажите мне о празднике коронации!
Капиту слышала о нем от родителей, но, естественно, они видели только то, что происходило на улицах. А Капиту не терпелось узнать о хорах императорской капеллы и о бальных залах. Она родилась много лет спустя после знаменитого празднества. Слыша неоднократные упоминания о дне совершеннолетия, моя подруга решила выяснить, что это такое, и желание императора вступить на трон в пятнадцатилетнем возрасте не вызвало у нее осуждения.
Любопытство Капиту было безгранично, ее интересовало все — старинная мебель и украшения, обычаи предков, воспоминания моей матери о детстве, рассказы о фазенде Итагуаи́, пословицы, поговорки, меткие словечки…
Глава XXXII
ГЛАЗА КАК МОРСКАЯ ВОЛНА
Все вызывало любознательность Капиту. Порою трудно было понять, учится ли она, поучает или делает и то и другое одновременно, вроде меня. Но обо мне пойдет речь в другой главе. А здесь я расскажу о том, как через несколько дней после беседы с приживалом я отправился утром навестить свою подругу; мать Капиту, встретившая меня в саду, сказала, не дожидаясь расспросов:
— Она в гостиной, причесывается. Ступай потихоньку, застанешь ее врасплох.
Я так и сделал, но то ли шум шагов, то ли отражение в зеркале выдали меня. Впрочем, зеркало — слишком громкое название для крошечного грошового зеркальца в латунной оправе, купленного у бродячего торговца-итальянца и висящего в простенке между окнами. Как бы то ни было, при моем появлении Капиту вздрогнула, уронила гребенку и воскликнула:
— Что-нибудь случилось?
