Жуакин Машадо де Ассиз - Избранные произведения
— Я — мужчина!
Испугавшись, что меня могли услышать (закричал я довольно громко), я кинулся к двери. За ней никого не оказалось. Я вернулся обратно и тихонько повторил, что я — мужчина. До сих пор слова эти звучат у меня в ушах. Они доставили мне тогда неизъяснимое наслаждение. Колумб, открыв Америку, обрадовался, наверное, не больше, — простите банальное сравнение, оно здесь уместно: ведь в каждом подростке есть неоткрытые миры. Позднее я сделал немало открытий, но ни одно из них так не потрясло мое воображение. Слова Жозе Диаса разбудили меня; старая кокосовая пальма продолжила урок; наши имена, нацарапанные Капиту на стене, довершили дело; но все это ничего не значило в сравнении с поцелуем, ибо могло оказаться обманом или иллюзией. В лучшем случае то был костяк истины, а не ее плоть и кровь. Ведь даже соединившиеся в пожатии руки не в состоянии выразить всего.
— Я — мужчина!
С гордостью повторив это в третий раз, я подумал о семинарии, но так, как думают о минувшей опасности, о прошедшей боли, о былом кошмаре; каждым своим нервом, всей своей горячей кровью я ощущал, что мужчины не созданы быть священниками. Губы Капиту служили тому порукой. Однако не слишком ли я злоупотребляю воспоминаниями о первом поцелуе; правда, когда тоскуешь о прошлом, невольно возвращаешься к его отголоскам. А поцелуй был самым новым, самым приятным и захватывающим впечатлением тех лет; он помог мне познать себя самого. За ним последовали другие переживания, не менее сильные, более разнообразные. Но чем старше я становлюсь, тем больше они изглаживаются из моей памяти.
Глава XXXV
ПАПСКИЙ ПРОТОНОТАРИЙ[86]
Наконец я взял книги и отправился на урок. Однако на полпути остановился, сообразив, что мое опоздание может показаться странным. Я решил было сослаться на головокружение, от которого будто бы потерял сознание, но, представив себе, как испугается мать, отбросил эту мысль. Пообещать прочесть сотню раз «Отче наш»… но и так уже слишком большой долг числился за мной, и я не надеялся получить испрошенную раньше милость… Будь что будет, — отважился я. Из-за двери слышались веселые голоса, громкий смех. Когда я вошел в комнату, никто меня не ругал.
Накануне падре Кабралу сообщили, что папа особым указом назначил его протонотарием. Известие это доставило большую радость падре и нашим домашним. Дядя Косме и тетушка Жустина неустанно повторяли неизвестное нам дотоле звание; каноник, епископ, нунций — к таким словам уши давно привыкли, но папский протонотарий! Кабрал пояснил, что звание сие — почесть, оказанная ему курией, и не налагает на него особых обязанностей. Дядя Косме, гордясь возвышением своего партнера по картам, твердил:
— Папский протонотарий! Папский протонотарий! — и, обернувшись ко мне, добавил: — Старайся, Бентиньо, — быть может, и тебе выпадет такое счастье.
Кабралу нравилось, когда повторяли его новый титул. Старик то стоял на одном месте, постукивая пальцем по крышке табакерки, то прохаживался по комнате. Длина титула словно придавала ему величественность, хотя и препятствовала тому, чтобы ставить его перед именем, как справедливо заметил дядя Косме. Падре Кабрал согласился, что в разговоре придется называть его «протонотарий Кабрал», а «папский» будет подразумеваться.
— Протонотарий Кабрал.
— Да, вы правы, протонотарий Кабрал.
— Но, сеньор протонотарий, — добавила тетушка Жустина, стараясь привыкнуть к необычному словосочетанию, — теперь вам придется ехать в Рим?
— Нет, донья Жустина.
— Ведь это лишь почетное звание, — сказала моя мать.
— Однако никто мне не запрещает, — произнес Кабрал, продолжавший думать о своем, — в случаях, когда требуется соблюдение формальностей, — во время торжественных церемоний, на пригласительных билетах и так далее именоваться папским протонотарием. А в обиходе достаточно и «протонотарий».
— Совершенно верно, — согласились все.
Жозе Диас, который вошел в гостиную вслед за мной, приветствовал падре Кабрала и вспомнил по этому поводу о первых политических указах папы Пия IX и о больших надеждах, вызванных ими в Италии; но никто не поддержал разговора — героем дня был мой старый учитель латыни. Придя наконец в себя, я тоже догадался его поздравить. Растроганный старик отечески потрепал меня по щеке и освободил от урока. Поцелуй Капиту и освобождение от занятий! Положительно, мне везло в тот день! Наверное, восторг мой отразился на лице, ибо дядя Косме вдруг затрясся от смеха и назвал меня плутишкой; но приживал назидательно заметил:
— Напрасно Бентиньо так радуется. Латынь ему пригодится, даже если он не станет священником.
Узнаю своего Жозе Диаса. Он как бы мимоходом обронил эти слова, чтобы посеять зерно сомнения и приучить к подобной мысли домашних. Мать ласково и грустно улыбнулась мне, но не преминула возразить:
— Он будет священником, и прекрасным священником.
— Не забудьте, сестра Глория, и протонотарием, папским протонотарием.
— Протонотарием Сантьяго, — добавил Кабрал.
Наверное, учитель латыни просто хотел лишний раз произнести новый титул, но, услышав свое имя вместе с церковным званием, я пришел в бешенство и готов был ответить какой-нибудь дерзостью. Правда, намерение мое не осуществилось, ибо язык опять не повиновался мне, как и позднее… Но об этом пойдет речь в отдельной главе. А пока скажу, что учитель латыни еще долго распространялся о моем посвящении в сан, хотя и без особого увлечения. Он выбрал для беседы посторонний предмет, стремясь показать, что способен забыть о собственной славе, в то время как только о ней и думал. Этот худощавый тихий старик, исполненный всевозможных добродетелей, не был лишен и пороков: он любил поесть, хотя я не назвал бы его обжорой; ел он мало, но обожал вкусную пищу и деликатесы. Наш стол, возможно и не очень изысканный, привлекал его своим разнообразием. Потому, когда мать пригласила Кабрала отобедать с нами в честь его повышения, он согласился и глаза его заблестели, быть может, и как у протонотария, но уж совсем не по-апостольски. Чтобы доставить хозяйке удовольствие, падре снова заговорил о моем будущем посвящении и осведомился, собираюсь ли я в семинарию на следующий год, вызвавшись лично переговорить с «его преосвященством». К моему величайшему негодованию, он продолжал склонять на все лады «протонотария Сантьяго».
Глава XXXVI
ТОЛЬКО МЫСЛЬ…
Я удалился из гостиной, сказав, что иду играть, хотя на самом деле мне хотелось поразмыслить на досуге об утреннем событии. Не прошло и пяти минут, как мне вздумалось побежать к соседям, схватить Капиту, распустить ей косы, заплести их и закончить прическу опять так же — уста к устам. Но, к сожалению, это… была всего только мысль! Ноги отказывались мне повиноваться. Лишь много спустя я медленно вышел из дома и направился к Капиту. Я застал ее в той же комнате. Она тихонько сидела на кушетке, забившись в уголок, и вышивала. Девочка не смотрела мне прямо в лицо, а поглядывала на меня искоса или манящим взором, если вы предпочитаете определение Жозе Диаса. Руки ее замерли на пяльцах. Я остановился поодаль, не зная, что делать, не осмеливаясь даже заговорить. Наконец Капиту отложила шитье, подняла голову и выжидающе поглядела на меня. Я приблизился к ней и спросил, не ругала ли ее мать; нет, — ответила Капиту. Губы ее манили к себе, голова слегка отклонилась назад…
Вот тут бы и броситься к ней, сжать в объятиях и поцеловать… Но это была только мысль! Руки мои повисли как плети. Я тогда еще не знал Священного писания. А то бесовское искушение натолкнуло бы меня на буквальное истолкование мистического языка «Песни Песней». Я взял бы за образец первый стих: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих». Неподвижные руки мои уподобились бы рукам из стиха шестого второй главы: «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». Даже порядок движений был указан. Оставалось лишь точно следовать тексту. Но подруга моя держалась так отчужденно, что, возможно, и знание «Песни Песней» не помогло бы мне сдвинуться с места. Однако сама Капиту вывела меня из затруднения.
Глава XXXVII
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ДУША — ЗАГАДКА
— Падре Кабралу пришлось долго ждать тебя?
— Сегодня урока не будет; меня отпустили.
Я объяснил ей причину и рассказал, ругая падре, о том, как он некстати завел речь о моем поступлении в семинарию. Капиту, подумав немного, спросила, нельзя ли ей пойти к нам поздравить Кабрала.
— Можно, но зачем?
— Папе, конечно, тоже захочется сделать это, но пусть он лучше нанесет визит падре — так приличнее. А я поздравлю его у вас, ведь я уже почти барышня, — засмеялась она.
Я оживился. Слова ее прозвучали как насмешка над ней самой — ведь с сегодняшнего утра она, как и я, стала взрослой. Откровенно говоря, мне захотелось доказать ей, что она уже настоящая барышня. Осторожно взяв ее сначала за правую руку, потом за левую, я замер. Мысль начала осуществляться! Я намеревался притянуть Капиту к себе, но испугался. Все-таки я считал себя смелым и решительным. Мне некому было подражать; я не общался с юношами, которые посвятили бы меня в тайны любви, и никогда не слышал о соблазнении Лукреции. О римлянах я знал лишь то, что они говорили на языке падре Перейра и являлись соотечественниками Понтия Пилата. Не отрицаю, поцелуй значительно продвинул меня по пути любви, но сейчас происходило нечто совершенно обратное. Утром Капиту сама подставила губы, а теперь избегала меня; отличие было и в другом.
