Дмитрий Дашков - Поэты 1820–1830-х годов. Том 1
187. РОДИНА
Есть на земле безвестный уголок,
Уединенный, неприметный:
Знакомый луг, знакомый лес, поток,
И в них дух добрый и приветный.
Он издавна живет в том уголке,
Летает птичкой по дубравам,
Шумит в бору, купается в реке
И улыбается забавам.
Оберется ль в луг красавиц хоровод —
Он между ними невидимкой,
И под вечер он в сумраке поет
Любовь с пастушеской волынкой.
Я не видал его в стране родной,
Но с ним почувствовал разлуку,
Когда, в очах с прощальною слезой,
Я посох странника взял в руку.
Он вкруг меня в унынии шептал:
«Куда? не я ль тебя взлелеял?»
Он за рубеж отчизны провожал
И грустью на меня повеял.
Казалось мне, покинут детства друг,
Который вместе рос со мною.
Недаром же с тобой разлуку, добрый дух,
Зовут по Родине тоскою!
188. К…(«Я не был счастьем избалован…»)
Я не был счастьем избалован;
Нет, нет, красавица моя,
Уж я давно разочарован,
Узнал всю бедность бытия;
И сердцем я привык не верить
Всем лучшим благам жизни сей!
К чему ж напрасно лицемерить
И взором пламенных очей,
И сладким шепотом речей,
И ласкою руки притворной?
Я не любви твоей хочу,
Я к нежности твоей упорной
Души ничем не приучу.
189. ЭЛЕГИЯ («Когда на зов души унылой…»)
Когда на зов души унылой
Встают из тайной глубины,
Как привиденья над могилой,
Минувших лет златые сны,
И ей представятся, как прежде,
В знакомой сердцу красоте
Мечты в блистательной одежде,
Любовь в цветущей наготе
И всё, что рано обольстило
Зарю счастливых первых лет,
Чем приманил к себе так мило
Младую жизнь лукавый свет,
Когда в чаду очарованья,
Восторгов и надежд полна,
Все радости, все упованья
Ему поверила она;
Когда мечта волшебной властью
Прекрасный созидала мир
И с верой пламенной ко счастью
Боготворила свой кумир,
В грядущем смело начертала
Свою судьбу перстом златым,
И быстро юность улетала,
Как легкий с жертвенника дым;
Когда сзовет воспоминанье
Все призраки минувших лет —
Их отдаленное сиянье,
Их утешительный привет
Часы унынья сокращает.
Что память? Черная доска,
На коей времени рука
Всю нашу жизнь изображает
И долгий вечер старика
Началом повести пленяет.
190. К УВЯДАЮЩЕЙ КРАСАВИЦЕ
Взгляните на нее! Смиренье
И кротость на ее челе:
Она и бога и творенье
Могла прославить на земле.
Взгляните на нее! Как нежно
В сих угасающих очах,
В ее улыбке безнадежной
Видна утрата лучших благ
И скорбь души без упованья!
Так в зимний хладный день одна
На бледном своде без сиянья
Стоит бесцветная луна.
191. ЭЛЕГИЯ («Невидимо толпятся годы…»)
Невидимо толпятся годы,
В их бездне исчезают дни,
Как в море льющиеся воды,
Как миг блестящие огни.
За тайной мглою кроет время
День улетающий за днем,
И тяготеет жизни бремя,
А годы кажутся нам сном.
Иного память утомилась,
Считая ряд прожитых лет;
Ей жизнь как будто бы приснилась,
Минувшее — как дымный след.
Но там, в толпе полупрозрачной,
Мелькают памятные дни,
Как сквозь туман долины мрачной
Блестят приветные огни;
На них ли радости сиянье,
Иль скорби черная печать,—
Они живут в воспоминанье,
Их любит сердце отличать;
Их время от него не спрячет,
И старец, покидая свет,
И улыбнется и заплачет,
Взглянув на жизнь минувших лет.
192. ПТИЧКА
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.
Она исчезла, утопая
В сияньи голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
193. ПУШКИН
Еще в младенческие лета
Любил он песен дивный дар,
И не потухнул в шуме света
Его души небесный жар.
Не изменил он назначенью,
Главы пред роком не склонял,
И, верный тайному влеченью,
Он над судьбой торжествовал.
Под бурями, в глуши изгнанья,
Вмещая мир в себе одном,
Младое семя дарованья,
Как пышный цвет, созрело в нем.
Он пел в степях, под игом скуки
Влача свой страннический век,—
И на пленительные звуки
Стекались нимфы чуждых рек.
Внимая песнопеньям славным,
Пришельца в лавры облекли
И в упоеньи нарекли
Его певцом самодержавным.
П. А. ПЛЕТНЕВ
Петр Александрович Плетнев (1792–1865) выступал как поэт лишь до середины 1820-х годов. Родившись в Твери, в семье священника, он в 1810 году был перевезен в Петербург и помещен в Санктпетербургский педагогический институт. По рекомендации директора института (а затем и Лицея) Е. А. Энгельгардта, заметившего Плетнева, он восемнадцати лет уже начинает деятельность педагога. Плетнев сближается с пансионскими литераторами (P. Т. Гонорским, И, С. Георгиевским), посещает публичные выступления (в частности, Крылова в 1811 году); в 1810 году знакомится с А. И. Тургеневым, ставшим его первым литературным покровителем. По окончании института (в 1814 году) Плетнев остается там в качестве учителя и одновременно (с 1815 года) преподает историю в Военно-сиротском доме[154]. В 1817 году начинается тесная связь его с Кюхельбекером, сослуживцем по институту, и через него — с Дельвигом[155], в 1816 или 1817 году он знакомится и с Пушкиным.
С 1818 года Плетнев начинает печататься (под анаграммой «*» или инициалами «П. П.») — в «Благонамеренном», «Сыне отечества», затем в «Соревнователе», «Невском зрителе», «Журнале изящных искусств» (1823) и альманахах. Первые стихи Плетнева — элегии, послания, баллады («Пастух», 1820; «Могильщик», 1820), отмеченные сильным влиянием Жуковского и отчасти Батюшкова, носят подражательный, даже ученический характер. В 1819 году Плетнев становится действительным членом Обществ любителей словесности, наук и художеств и российской словесности. Связь с первым у него в значительной мере случайна; в последнем он является одним из активнейших членов и одно время негласно редактирует «Соревнователь»[156]. Он близок с Ф. Глинкой и Гнедичем[157] и в особенности с кругом Дельвига. В 1820 году он принимает участие в борьбе против В. Н. Каразина и его группы. Гораздо менее успешны были попытки Плетнева сблизиться с кругом Карамзина и «арзамасским братством»; он оказывается чужим даже Жуковскому, в еще большей мере — Карамзину и Вяземскому. В 1822 году он вызвал резкое недовольство Батюшкова и прежних арзамасцев, в том числе Пушкина, опубликовав стихотворение «Б<атюшков> из Рима»; болезненно мнительный Батюшков усмотрел в нем враждебное выступление с намеками на падение своего таланта. Между тем в критических статьях этого времени Плетнев заявляет себя решительным приверженцем «новой школы» Батюшкова — Жуковского (см. его «Разбор элегии Батюшкова „Умирающий Тасс“», 1823; «Путешественник (Из Гете)», 1823); специальные статьи он посвящает также «Кавказскому пленнику» Пушкина (1822), идиллии Гнедича «Рыбаки» (1822), антологическим стихам Пушкина и Вяземского (1822) и др. Несомненное тяготение к молодым «романтикам» сочетается у Плетнева со своеобразным эклектизмом критической и эстетической позиции и зависимостью от традиционной нормативной поэтики. Плетневу вообще свойственна осмотрительность и преимущественная комплиментарность суждений, что отмечал и Пушкин, советуя ему «не писать добрых критик» и отрицательно оценивая одну из наиболее крупных его работ «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах» (1824); в ней Плетнев выступил как сторонник «элегической школы» ламартиновского типа, поддерживая как традиционную «унылую» элегию А. Крылова или М. Милонова, так и обновленную элегию Пушкина. В собственных стихах 1818 — начала 1820-х годов Плетнев также эклектичен. Симптомы отхода от подражательности обнаруживаются у него в изобилующей реалиями элегии «К моей родине» (1819) и в особенности в опытах исторической элегии («Гробница Державина», 1819; «Миних», 1821), где традиция медитативной элегий служит для разработки общественно значительной исторической картины или эпизода, предвосхищая, таким образом, некоторые черты рылеевских дум. Тем не менее Плетнев не пошел дальше усовершенствованной «унылой» элегии; созданные им образцы лишены динамического и драматического начала и свидетельствуют не столько о большом поэтическом даровании, сколько о литературном вкусе, отражающем устремления и уровень поэтической культуры прежде всего дельвиговского кружка.
