Константин Ваншенкин - Музыка из окна
Маленький этот поселок
Маленький этот поселок,
Замкнутая среда.
Грозного мира осколок,
Как-то попавший сюда.
Ни огонька за рекою.
Впрочем, отсутствует мост.
Господи, все под рукою:
Школа, работа, погост.
«Мать, в муках, в счастье продержись…»
Мать, в муках, в счастье продержись
Младенец — жизни половина
Иль даже вся — выходит в жизнь,
Едва прервется пуповина.
А дальше — горе не беда,
И с той черты, предельно ранней,
Накатывает череда
Прижизненных напластований.
Но на каком-то рубеже
Вдруг иссякает лет лавина,
И вот не с матерью уже,
А с жизнью рвется пуповина.
Старик
Прочною служит основою
Собственной жизни плато.
Но на хрена ему новое,
Модное это пальто?
Впрочем, не следует спрашивать.
Не повернуть его вспять.
Хочет носить — не донашивать,
Жить — а не век доживать.
Читатель
— Пускай я не эрудит,—
Заметил читатель хмуро,—
Мне нравится, как гудит
Сегодня литература.
Пожалуй, не для утех
Она существует ныне.
От этих устал и тех —
Порадовали иные.
Внезапные имена,
Которые многим внове.
Сочувствие и вина
И что-то еще в их слове.
«С конфискацией имущества…»
Имущество конфисковали.
Машину? Дачу?..
Не смеши!
с десяток книг нашли едва ли,
Что в доме были для души.
Приемник коротковолновый,
Когда-то собранный в кружке,
Но до сих пор почти как новый
Уже в брезентовом мешке.
Приемничку взять вражий голос
Не составляет ничего.
Он брал когда-то даже полюс.
А вот теперь берут его.
«Здесь были бараки — несчастных и сирых пристанище…»
Здесь были бараки — несчастных и сирых
пристанище,
Чья ниточка жизни рвалась, бесконечно слаба.
Когда это было? При Сталине или при сталинщине?..
Да полно! Хоть вы не играйте сегодня в слова.
Истина
Ужасная истина,
Причастная к теме,
Увидена мысленно
Воистину всеми.
В ней связаны кабелем
Залитые хлоркой
Те ямины — с Бабелем,
Вавиловым, Лоркой…
Портрет
Спрашивают: почему
Остальные допустили?
Ведь не хуже по уму.
Да и тоже были в силе.
Больно ловко в дело вник,
Аккуратно ямы вырыв,
И они попали в них,—
И одним из первых Киров.
Кто законным лишь путем
Собирался делать что-то,
Вряд ли понял и потом
Корни общего просчета.
Тот, усатый, был пахан,
Хмурый урка, уголовник.
И уж больно был поган
Взятый в руку уполовник.
Не на стеклах ветровых
Место этому портрету,
А на стендах, да таких,
Где фиксируют примету:
Злые оспины лица
(Зазеваешься — пристукнет!),
Где ра-зыс-ки-ва-ет-ся
Государственный преступник.
Канал
Горит густого вечера пожар.
Стою у борта. Тесные, как лузы,
В которые едва проходит шар,
Трещат давно построенные шлюзы.
Могучий век, ты славил и пинал,
Уничтожал и льстил — гордились чтоб
…Так в наши дни нам говорит канал,
Сработанный еще рабами Кобы.
Кино
Первая серия — Ягода,
Вторая серия — Ежов.
И тот, и тот — враги народа,
Один кровоточащий шов.
Третья серия —
Лаврентий Берия.
Но и тут Генсек —
Главный дровосек.
Нет, не на лесоповале,
Не в суде и не в подвале,
А в кремлевской тишине
Сам с собой наедине.
По счастью
От порчи тогдашней людской,
От скрытого сглазу
Изгой со своей мелюзгой
Был выселен сразу.
Казенным считалось жилье,—
Не числясь в квартире,
Какие-то люди в нее
Корыта вкатили.
В трехдневный безжалостный срок
Как сняли с работы,
Убрался с семейством сурок
Для новой заботы.
Прошли сквозь бесчисленность бед
Сквозь это горнило,
Где если случался обед,
То лишь без гарнира.
Но в том не оставшись дому,—
Не ведая цели,
Уехали — и потому,
По счастью, не сели.
Огромный невиданный трал,
Он снова и снова
Не только с поверхности брал,
Треща от улова.
Но были прорехи в сети,
Сквозь них понемножку
На этом путинном пути
Теряли рыбешку.
Шипя в глаза и за глаза
Шипя в глаза и за глаза,
В двух разных бочках брага бродит.
Когда те «против», эти — «за»,
Когда те «за», то эти — «против».
Кокетливые старички,
Которых знает вся округа.
Потрескавшиеся стручки,
Не признающие друг друга.
Вы только заняты собой —
Не общей родины судьбой,
А собственным благополучьем…
Ну, а ее кому поручим?
«В Коктебеле на пляже мужском…»
В Коктебеле на пляже мужском
Разговоры велись без поправок.
А волна добиралась ползком
До беспечно оставленных плавок.
Там Зенкевич, Каверин и Крон,
И Ямпольский, и тот же Иванов
В жизнь смотрели с различных сторон
Со своих деревянных диванов —
Топчанов. А соленая пыль
Не спеша оседала на коже.
Моисеев, Герасимов, Миль,
Разумеется, были там тоже.
Там все было тогда без прикрас,
И я, вроде мальчишек сопливых,
Слушал новый подробный рассказ
Между двух краткосрочных заплывов.
Нынче что там? Наверное, рок,
Что ликует наивно и грубо,
Заглушая давнишний урок —
Будни мудрого голого клуба.
...Я задремывал, и в полусне
Мне сознанье слегка будоража,
Оставалась чуть-чуть в стороне
Дымка близкого женского пляжа.
«Прошло всего лишь три десятка лет…»
Прошло всего лишь три десятка лет,
Как бы подобных мигу,
И никаких препятствий больше нет
Печатать эту книгу.
А ведь кому-то в прежнее житье
Стояла костью в горле.
Но отошли гонители ее,
Хулители померли.
А те, что сохранились до сих пор
Из той суровой были,
Про жесткий отзыв свой и приговор
Почти уже забыли.
Видение
Грозища стихла,
И, словно вор,
Кот ростом с тигра
Вошел во двор.
Минуя заросль,
В дверях возник.
Так показалось
Всего на миг.
Над гребнем хижин
Скользнула тень…
Как был унижен
Я страхом тем!
«У экрана вновь сидим…»
У экрана вновь сидим.
Вечереет. Длится лето.
Сигаретный вьется дым.
Погромыхивает где-то.
В телевизоре тот гром —
В Барселоне на футболе —
Или близко, за окном,
В затуманившемся поле?
Непонятно, где гремит,
Угрожая иль со скуки,
Чья трава и чей гранит
Отражают эти звуки.
Словно главные призы,
Ливнем полные и градом,
Две далекие грозы,
Оказавшиеся рядом.
«В том пасмурном марте…»
В том пасмурном марте
Не знал среди ночи и дня
О близком инфаркте,
Уже поджидавшем меня.
О подлой засаде,
Ударившей прямо в упор.
О первой досаде,
Оставшейся, будто укор.
…Все глухо и сонно,
Пока пребывает в тиши
Сейсмичная зона
Всегда напряженной души.
«Как будто выполняя уговор…»
