Владимир Маяковский - Стихотворения (1928)

Комната
              проходная
во театре Корша
                          (бе).
Ух ты мать…
                     моя родная!
Пьеска —
                ничего себе…
Сюжетец —
                   нету крепче:
в роли отца —
мышиный жеребчик
с видом спеца.
У папы
           много тягот:
его жена
собой мордяга
и плохо сложена.
(Очевидно,
                  автор влип
в положительный тип.)
Целый день семенит
на доклад с доклада.
Как
      змее
              не изменить?!
Так ей и надо.
На таких
              в особенности
скушно жениться.
И папа,
            в меру
                       средств и способностей,
в служебное время
                               лезет на жилицу.
Тут где ж
               невинность вынести?
И сын,
           в семейке оной,
страдая от невинности,
ходит возбужденный.
Ему
       от страсти жарко,
он скоро
              в сажень вытянется…
А тут уже —
                    кухарка,
народа представительница.
Но жить
             долго
нельзя без идеолога.
Комсомолец
                    в этой роли
агитнуть ужасно рад:
что любой из граждан
                                   волен
жить с гражданками подряд.
Сердце не камень:
кухарка
            в ту же ночку
обеими ногами
лезет
         на сыночка.
Но только лишь
                          мальчишеских уст
коснулись
                 кухаркины уста —
в комнату
                входит
                            один хлюст
в сопровождении
                            другого хлюста.
Такому
            надо много ли:
монокль в морщине,
и дылда
              в монокле
лезет к мужчине.
Целует
            у мальчика
десять пальчиков.
Пока
        и днем и ночью
вот это длится,
не отстают
                  и прочие
действующие лица.
Я сбежал
               от сих насилий,
но
    вполне уверен в этом,
что в дальнейшем
                              кот Василий
будет жить
                  с велосипедом.

Под потолком
                      притаилась галерка,
места у нее
                   высоки́…
Я обернулся,
                     впиваясь зорко:
— Товарищи,
                      где свистки?!
Пускай
            партер
                       рукоплещет —
                                              «Браво!» —
но мы,—
               где пошлость,
                                      везде,—
должны,
             а не только имеем право
негодовать
                  и свистеть.

Пошел я в гости
                           (в те года),
не вспомню имя-отчества,
но собиралось
                        у мадам
культурнейшее общество.
Еда
       и поэтам —
вещь нужная.
И я
      поэтому
сижу
        и ужинаю.
Гляжу,
           культурой поражен,
умильно губки сжав.
Никто
          не режет
                         рыб ножом,
никто
         не ест с ножа.
Поевши,
              душу веселя,
они
      одной ногой
разделывали
                      вензеля,
увлечены тангой.
Потом
           внимали с мужеством,
упившись
                разных зелий,
романсы
               (для замужества!)
двух мадмуазелей.
А после
             пучили живот
утробным
                 низким ржаньем,
слушая,
             кто с кем живет
и у кого
             на содержании.
Графине
              граф
                       дает манто,
сияет
          снег манжет…
Чего еще?
                 Сплошной бонтон.
Сплошное бламанже.
Гостям вослед
                        ушли когда
два
      заспанных лакея,
вызывается
                   к мадам
кухарка Пелагея.
«Пелагея,
                что такое?
где еще кусок
                      жаркое?!»
Мадам,
            как горилла,
орет,
        от гнева розовая:
«Снова
            суп переварила,
некультурное рыло,
дура стоеросовая!»
Так,
      отдавая дань годам,
поматерив на кухне,
живет
          культурная мадам
и с жиру
              мордой пухнет.

В Париже
                теперь
                           мадам и родня,
а новый
             советский быт
ведет
          работницу
                           к новым дням
от примусов
                    и от плит.
Культура
               у нас —
                            не роман да балы,
не те
         танцевальные пары.
Мы будем
                 варить
                            и мыть полы,
но только
                совсем не для барынь.
Работа
            не знает
                          ни баб, ни мужчин,
ни белый труд
                        и не черный.
Ткачихе с ткачом
                            одинаковый чин
на фабрике
                   раскрепощенной.
Вглубь, революция!
                                Нашей стране
другую
            дорогу
                       давая,
расти
          голова
                      другая
                                 на ней,
осмысленная
                     и трудовая.
Культура
               новая,
                         здравствуй!
Смотри
             и Москва и Харьков —
в Советах
                правят государством
крестьянка
                  и кухарка.

Сказал
            философ из Совкино:
«Родные сестры —
                               кино и вино.
Хотя
        иным
                 приятней вино,
но в случае
                   в том и в ином —
я должен
               иметь
                         доход от кино
не меньше
                  торговца вином».
Не знаю,
              кто и что виной
(история эта —
                         длинна),
но фильмы
                   уже
                         догоняют вино
и даже
            вреднее вина.
И скоро
            будет всякого
от них
           тошнить одинаково.

У «Театра
                сатиры»
не было квартиры.
Сатириков этих —
приютили дети.
Приходили тёти,
толще —
               не найдете.
Приходили дяди
смеха ради.
Дяди
        разных лет
покупали билет
смотреть
               на сцену
за хорошую цену.
Пирожное жрут,
смотрят,
              ржут.

В «Театре сатиры»
дяди —
             задиры.
Дяди
          те
прогнали детей —
вышибли
                сатирики
детей из квартирки.
«Марш
            с малышами
в подвал с мышами.
Будет
          немало
вам
       и подвала».