Михаил Ромм - Мастер снов

Ты в новое пространство проникаешь,

Где солнце одуревшее горит,

Не зная, что погасло… ты взлетаешь,

В гиперпространстве на мгновенье таешь,

«Эл-восемнадцать», – произносит гид.

Слова его – багряные шары.

Потрогать можно, но искрят, взрываясь,

И снова в поцелуи превращаясь.

«Гбо, гобелены – лесные игры,

Игры просветные, спеша с дерев,

На луги выключаемые сев».

Теряет смысл пылинками жара,

Теряет снегом крылышки Эрот,

В пустынной комнате ослепшая сестра

Украденную песенку поёт.

Мелькает жутко спрайтами игра,

Мелькает обезумевший дисплей,

Мелькают на панели огоньки.

Как будто в фильме падает гора,

Машины, небоскрёбы, и Злодей

Сидит на монстре, весел и свободен.

Встают два Солнца. День грядёт Господень.

Нежданная, обещанная полночь,

Будильник вздрогнул, новый день начав.

И я опять зову тебя на помощь,

Мой грустный Пушкин – сказочный жираф.

Хочу тебе я в слабости признаться:

В моей стране я больше не король.

Великий, научи меня смеяться,

Или хотя бы рядом быть позволь.

Позволь мне, недостойному, быть равным,

На миг себя почувствовать тобой,

Быть дерзким, гениальным, своенравным,

Сразиться с этой черной пустотой

Пусть рукопись в заклеенном конверте

И не сгорит, но будет тихо тлеть.

Ведь жажда эфемерного бессмертья —

Единственный мотив не умереть.

И здесь одна неискренность постыдна,

Неискренность – сжигающий огонь.

Не слышен крик, а слабость рифмы видно,

И рана обнаженная – не бронь.

От страшных слов так устает душа,

И разбирать стихи – одна морока,

Когда в них, в общем, нету ни шиша.

Помимо меланхолии жестокой.

Дверь № 20. Коридор за ней

И втягивающий разворот стола.

Мы в комнате, где несколько гостей.

Всё прочее в тени. В руках друзей

Интимное мерцание стекла.

В кругу тарелок теплится свеча,

В тарелках колбаса, а также сыр,

А также пепел, рядом с ним врача,

Почти врача, не то чтобы мундир,

Скорее, свитер, в свитере – рука,

К руке приделан врач, ну всё пока.

Э, нет, не всё. В руке есть рюмка, там

Как будто светятся еще остатки рома.

Так получилось…. Повезет и нам!

Разлить “Gavana Club” по стаканам.

Ну вот, пора представить незнакомых.

Вот полуврач, что так похож на цаплю:

Мгновение назад он созерцал,

Как алкоголя медленная капля

Течёт на дно в его почти бокал.

Хотя он занял место не своё,

Здесь девушка, он влез вперёд неё.

Евгения. Созвучия близки…

Онегина мы тут припоминаем:

Качаются тихонько васильки,

Коляска по дороге проезжает…

К чему? Зачем? Бессмысленность и плесень!

Деревня, город…. И скучает всуе.

А нынче хоть бы чем он был полезен:

Мороженым на площади торгует.

Сплин вызывают продавца движенья.

Евгения. Её все звали Женя.

Евгения, покинув институт,

Мороженым в киоске торговала.

Старухи у подъезда вам наврут

Про колдовство, про глаз, как изумруд…

Она их мысли сильно занимала.

Всё в ней дразнило сплетниц: смелый взгляд,

 Её рисунки, смех её задорный,

Небрежный вызывающий наряд,

И даже кот, такой большой и чёрный.

Всего труднее было примириться,

С конвертами, что шли из «заграницы».

Пародия! – воскликнет тут читатель, —

А может, даже хуже – плагиат!

Опять морочат голову. И кстати,

Тем, что уже мы слышали стократ.

Онегина трепали легионы…

О, графоманы, вас мерзее нет —

Забит литературный Интернет,

Замусоренный и заполонённый.

Воняют слов их мёртвые тела,

И вот – литература умерла.

Я улыбнусь горячности его.

Да кто он мне? Плевал я на него.

Не для него пишу я эти строки,

Пускай же дуется литературный сноб.

А я ж, в преддверье холодов жестоких,

Как косолапый зверь, ищу сугроб.

Забившийся в норе пятиэтажки,

Не слышу ошалевшую страну,

Чтоб нарушать на клетчатой бумажке

Души своей слепую тишину.

А то, что тиражами я зардеюсь,

Как флагами, в учебники войдя

С клеймом литературного вождя —

На это очень мало я надеюсь.

Не для того я рифмы собираю,

Смирившись с их банальностью давно!

А для чего? Да я и сам не знаю…

И всё ж пишу, хоть это и смешно.

Ну, может, где-то есть душа родная —

Ты, мой далёкий, мой далёкий друг,

Когда-нибудь, свой шкаф перебирая,

Наткнёшься на мою поэму вдруг,

Которую издам я за свой счёт.

Она тебя, быть может, развлечёт,

А может быть, прольёшь ты пару слез

Над сборником моих нелепых грёз.

Так плачу иногда над книгой друга,

Иль классика, немного перебрав.

Смеётся надо мной моя супруга:

Ну, ты сентиментален, как удав.

А за окошком то весна, то вьюга,

И наша жизнь – разболтанный состав,

Летит стремглав по рельсам проржавелым,

И где-то ждёт, с базукою упав,

Наш поезд моджахед остервенелый.

Вернёмся же к истории моей —

Вот юность вспоминает Алексей:

Куда идут? Куда они идут?

И улыбаются, и затихают.

Подъём наверх. Спиральных лестниц жгут

Кружится. Чёрный ход необитаем.

Здесь дом – не дом, а призрак за спиной.

О, архитектор хитрый! Будто жив ты:

Как объяснение в любви слепой

В прозрачной шахте бродит тело лифта.

Каприз пространства – этот лишний слой,

Но он сейчас так ясно виден тут…

Куда идут они? Зачем они идут?

Зачем выдумывают? И волшебный сад

Зима со скрипом на стекле выводит.

Всё по парадным – три часа подряд.

Они друг другу что-то говорят.

Ну, Алексей завидовал ей, вроде —

Она загадочна, она – талант,

И всё смеётся, всё она смеётся!

Бликующий базальтовый атлант,

Окаменев, в парадном остаётся

На пару с братом в темноте угрюмой —

Два сторожа секретного колодца,

Такими архитектор их задумал.

На набережную из подъезда вышли.

Весною пахло в воздухе морозном,

А небо лиловело, и над крышей

На этот раз не высыпали звёзды

Галактики, сверкающей величьем,

Сверкающей над жизнью их минутной.

Он что-то говорил наречьем птичьим,

И самому ему понятным смутно.

Вот так дошли до Крымского моста,

А жизнь минутная всё продолжалась,

Евгения – теперь она не та,

Та девочка, что так над ним смеялась.

Событий разрушающая лопасть

Уничтожает даже счет потерь,

Но всё звучит, где оборвалась пропасть:

«Я никого не полюблю теперь».

И Алексей узнал ее секрет,

Он был ему доверчиво открыт:

Она влюбилась, но любви предмет

(Ему 15, ей – 13 лет)

К несчастью, неприступен, как гранит.

Он тоже здесь, его старинный друг,

Олег вообще был чужд любовных мук.

И звёзд огонь, себя испепеляющий,

Сводящие с ума сцепленья слов,

Движенье невесомых облаков —

И капли блеск, Вселенную вмещающий,

Казалось, всё понять он был готов.

В разреженном и горнем мире формул

Он мог дышать свободно, не шалея,

Как бы ключом гармонии владея.

Такую это всё имело форму.

Но математиком Олег не стал —

Он музыку всему предпочитал.

Средневековью душу отдавая,

Упрямо презирал тяжелый рок,

И лёгкий рок с ним вместе презирая,

Попсу терпеть, конечно же, не мог.

Но как бы не был он во вкусах строг,

Сейчас, легко деленьями мерцая,

Крутил мелодии магнитофон,

Олег молчал, неторопливо пил.

А ведь недавно он бы в спор вступил —

Магнитофон для Жени был включён.

На споры не хотелось тратить сил.

«…Мишель, ма бэлл…» – таинственно и нежно,

Не надо больше думать ни о чём,

Пусть музыка струится безмятежно,

Затягивает в свой поток безбрежный,

Укутывает всё своим плащом.

А ты сидишь, раскинувшись небрежно

В удобном кресле, и в руке бокал.

В уютной этой полутьме кромешной

Ты растворяешь всё, о чём мечтал.

Цветок в твоем сознанье расцветает.

Что ты хотел сказать? И так все знают.

У нас ведь тоже музыка слышна.

А раньше-то, сойдясь на кухне тесной,

Мы спорили об истине чудесной,

Которая всем, в общем-то, ясна,

Непостижима и неинтересна.

Переходил границы это спор,

И общее в нём сталкивалось с частным.

Никто не оставался безучастным,

И возбуждение рождало вздор,

Который говорить небезопасно:

Порой смешок над шуткою убогой,