Михаил Ромм - Мастер снов

Признаться, я думала, что в последние годы Миша стихов не писал. Оказалось ~ потихонечку пишет… «Почему же ты не дал их для книги?» ~ удивилась я. Автор, верный своим оригинальным жизненным принципам, ответил: «Если я издам все лучшее сразу, то что же останется на потом?»…

Мой грустный Пушкин ~ сказочный жираф.

Хочу тебе я в слабости признаться:

В моей стране я больше не король.

Великий, научи меня смеяться,

Или хотя бы рядом быть позволь.

Позволь мне, недостойному, быть равным,

На миг себя почувствовать тобой,

Быть дерзким, гениальным, своенравным,

Сразиться с этой чёрной пустотой!

Жил старик со своею старухой

У самого синего моря.

Возрождение или разруха —

Повторяется эта история.

Говорит он: «Смотри-ка – корыто!

Ну чего еще, милая, надо.

В огороде кубышка зарыта,

Почему ж ты всё жизни не рада?!»

А она отвечает: «Скотина,

Прекрати надо мной издеваться,

Эта бедность, как паутина,

Не хочу в нищете унижаться.

Прекрати любоваться ты морем,

А подумай-ка, сволочь, о детях!»

Так поспорят, поспорят, поспорят…

И старик возвращается к сети.

Как же, Господи, хочется денег,

Чтоб считать их, не сосчитать!

А философ я или бездельник,

Я и сам не могу понять.

Это стихотворение навеяно сонатой для семиструнной гитары, написанной Матвеем Павловым-Азанчеевым во время его заключения в советском концлагере.

Кружевные занавески

Тронул ветерок.

Переезды, перелески,

Запад и Восток.

Тот восток, где солнце гонит

Из тайги туман.

Строго голову наклонит

Призывник – пацан.

Солнце дремлет на подушке

В комнате пустой.

Две болтушки-хохотушки.

Праздник. Выходной.

Страх и подлость, кровь и слёзы,

И со всех сторон

Бьётся в воздухе морозном

Струнный перезвон.

Там – сзывают позывные

Танки на парад.

Здесь – очкарики смешные

Слушают, сидят.

Семиструнная гитара

В опытных руках

В новом веке, в мире старом

На семи ветрах.

Да, был я молод, чист и злобен,

И, в сущности, богоподобен,

Но мне тогда пришлось понять —

Порой приходится принять:

Принять поклонников отсутствие,

Принять насмешников присутствие.

С тех пор прошло лет двадцать пять,

И в жизни всё переменилось,

И оказалось, и случилось,

Что мне друзей не отыскать.

Приходится принять опять:

Принять поклонников присутствие,

Принять насмешников отсутствие.

Слова, как живые, щекочут меня,

То пенятся, то пузырятся;

То колокольцами в небе звенят,

То фыркнут и в нёбо вонзятся.

Как будто я в этом потоке тону,

Устало его разгребая,

Как будто я камнем спускаюсь ко дну,

Или к солнцу всплываю.

И вижу уже, как поверхность рябит,

Глазами ловлю отраженья,

Но кончился воздух. Прохлада манит

Продолжить мое погруженье.

Запах отгоревшего бензина

Впитывает утренний туман

И сочится на сырые спины

Торопливых, сонных горожан.

В коконе из горечи и дыма

Души, заключённые в чулан,

Общей хворью связаны незримо,

Точно пролетарии всех стран.

Дружно ненавидя день вчерашний,

Нервно поглощая бутерброд,

Каждый за собой свой кокон тащит.

А когда морока дня пройдёт,

Полетит душа в эльфийской чаще

Бабочкой, не знающей забот.

Зеленоглазое счастье моё,

Мне нравится взглядом следить,

Как сосны стараются тело твоё

В закатных лучах повторить.

Следить, как ты, холодом окружена,

Без плеска войдешь в облака.

Гладь неба, что озером сохранена,

Твоя разрушает рука.

Последний луч солнца по кронам скользнёт,

И вслед за тобою из леса

Сгустившийся сумрак к огню приползёт,

И хворост притащит принцесса.

Ты где-то бродила еще полчаса,

Не ясно, где руки, где сучья.

Вот мусор лесной у тебя в волосах

И нитка на куртке паучья.

А после взовьётся голодный костер,

И тени деревьев запляшут,

И ветер в лесу зашумит, словно хор,

Над маленьким логовом нашим.

Вода в котелке затрепещет опять,

И я говорю, засыпая,

А может быть, только пытаюсь сказать:

«Жена, поздновато для чая!»

Где живет мастер снов?

В недостроенных зданиях?

В невозможных проектах или дерзких мечтах?

В уверениях и обещаниях,

В нерождённых словах?

Почему он так щедр, раздавая сокровища:

Бриллианты – для алчных скупцов.

Для охотников – львы, для героев – чудовища,

Толпы гурий – для глупых юнцов.

Снится встреча влюблённым, свобода —

преступнику,

Снится домохозяйке, что пол подметён,

Примирение – вероотступнику,

А бессонному – сон!

Мои друзья почти богоподобны.

Соревноваться с ними? Да куда мне!

Один – под камнем в подмосковной Лобне,

Другой лежит в Малаховке под камнем.

А Тимофеев жарится в Айове,

Лямпорт за жизнь сражается в Нью-Йорке,

И я один. Сердито хмурю брови,

Сижу в Москве, как голубь на помойке.

К чему я это? Мне ворчать не надо —

Меня пока не выбросили в урну.

Вон, Петя Берлянд – на «Каховской». Рядом,

А словно на каком-нибудь Сатурне.

Разводит жизнь, когда выводит в люди,

Довольно насмеялись, нашумелись!

Друзья мои, как птицы, разлетелись.

Других уже, наверное, не будет.

Когда невидимые барабаны бьют

В моем мозгу энергией гудящей,

То океаны с жизнью, в них кипящей,

Приливами луны сиянье пьют.

Земля, как колба с лавой, в ней бурлящей,

Покорно совершает свой маршрут,

И ярость Солнца по пространству тащит

Галактика в моем сознанье. Тут.

То барабаны бьют в моем мозгу,

То кровь моя пульсирует им в такт:

Я просто за автобусом бегу,

За мной бежит инсульт или инфаркт,

Но все равно, принять я не могу

Ничтожности своей прискорбный факт.

Листья в воздухе, как стая птиц.

Тёплый день еще о лете помнит.

Солнце заблудилось меж ресниц.

Слишком нежным кажется оно мне.

Все такой сияет красотой,

Как же мне поверить в сцены эти:

Листья сорваны взрывной волной,

Мёртвые разбросанные дети.

Денежки рекою полились,

Кто-то потирает лапки крысьи.

А они на небо поднялись,

Дружные, как умершие листья.

Кажется, если получше всмотреться,

Кажется, если напрячься немного,

Можно увидеть: не заперта дверца,

Можно почувствовать бога.

Солнце восходит, и алые снова

Стены домов в высоте.

Кажется, этот рассвет нарисован

Кем-то на тонком холсте.

Зритель случайный, войду за кулисы,

В театре оставшись пустом.

Страшно, а вдруг только черные крысы,

Там, за красивым холстом?