Михаил Ромм - Мастер снов

Увидел я закат цивилизации,

Каким-то чудом оставаясь жив.

Мир угасал с изяществом и грацией,

И был он удивительно красив.

Кого-то обвинить хотелось мне,

Но не было бомбёжек авиации,

В последней схватке не сходились нации,

Мир умирал, как наркоман во сне.

Последних уток плавное скольжение

Я видел в сельском маленьком пруду,

И всё казалось недоразумением.

Как можно было допустить беду!

И думал я со странным облегчением,

Что завтра на работу не пойду.

Снега нет, но земля побелела от холода,

И позёмкою стелется острая снежная пыль.

Бедолага, Апрель, твое сердце морозом

расколото,

Ледяные обрубки в руках – не цветы ль?

Побелевшие веки, навеки закрытые,

Ты уходишь в объятия доброй земли

И уносишь цветочки, морозом убитые,

Что под солнцем твоим расцвели.

Но тепло возвратится, и все это праздновать

кинутся,

А лохматые, жёлтые, эти смешные цветы,

Никогда, никогда уже вновь не поднимутся

Воскресить их ни в силах никто – даже ты.

памяти Александра Карамазова

Приснились мне товарища поминки,

Всё было и торжественно, и чинно:

Столы накрыты, на стенах картинки,

На Герцена, в престижнейшей гостиной,

Здесь, в ресторане, гости собрались

Те, кто при жизни даже не ругали,

Поскольку ничего о нём не знали,

Любезно на халяву нажрались.

Собрались те, кто управляет славой,

 Выписывает пропуск на Олимп,

И речи их настолько величавы,

Что Антарктиду растопить смогли б.

Здесь был и сам виновник торжества,

Мы с ним тихонько в уголке сидели,

Но угощенья трогать мы не смели,

Так, откусили разик или два.

Тут, чтоб достойно вечер завершить,

С погромом к нам нагрянули фашисты,

Сашатку стали не на шутку бить,

Но было это для проформы чисто.

Кому-то в харю дав, глаза открыл,

И вспомнил вечер тот на самом деле:

Как ветер подмосковный злобно выл,

Четыре бабушки под Окуджаву млели,

В Малаховке, как в Новых Васюках,

Ведущая мечтала о музее,

Мы с Леною вдвоем, и все в соплях,

Да парочка случайных ротозеев.

Вите Марцинюку

Натопленная печка,

За лес садится солнце.

Сейчас зажжётся свечка,

Затеплится оконце.

Мохнатая скотинка —

Корова и коза —

На печке кошка Зинка

Свернулась, егоза.

Пора уснуть, мой мальчик,

Слипаются ресницы.

Пускай пушистый зайчик

Во сне тебе приснится.

Пусть волк тебе приснится,

Волчище говорящий,

Принцесса и Жар-птица

В густой еловой чаще.

А тени на игрушках

Качаются и скачут.

Волк серый на опушке

Уставился на дачи.

Она проходит в облаке духов,

И ненароком замечаешь вдруг

Полоску тела в белизне трусов,

Каёмкой тонкой вылезшей из брюк.

Она мой перехватывает взгляд

И смотрит с понимающей улыбкой,

А я уже и отвернуться рад,

Но это получается не шибко.

На нежной шее светится пушок,

Небрежно голова наклонена.

Создав тебя, порадовался Бог,

И злобно ухмыльнулся Сатана.

Наедине со своими мечтами,

С запоздалым весенним теплом,

Извращенец с потерянными глазами,

Извращенец, измученный снами,

И девочка с оголённым пупком.

Вот проходит она в своей легкой одежде,

Как мечты наркотический дым,

Про себя улыбаясь нелепой надежде

И желаньям его молодым.

Она мимо проходит, и не обернётся,

Оставляя у грёзы в плену.

И опять, и опять соловей засмеётся,

Подарив только похоть ему.

Оглушает берёзовый дух,

Соловей, что зальётся на ветке.

Вербы нежный светящийся пух,

Как дыхание юной нимфетки.

В этом майском кипенье цветном

Становлюсь я и юным, и смелым,

И не помню в томленье ночном

Своего постаревшего тела.

Зачарован весенним теплом,

Аромат его жадно вдыхаю.

Ощущаю себя божеством

И про смертность свою забываю.

Забываю, как солнце слепит,

Там, где мчится Земля голубая,

Где проносится метеорит,

И опять в неё не попадает.

Зубов всё меньше, волосы всё реже,

Смотреть противно, как обвис живот,

И зеркало всю правду-матку режет,

Врать не желает, сволочь, и не врёт.

Возможно, мне поможет физкультура,

И нежный стоматолог в гости ждёт.

В моих руках моя мускулатура,

Так что ж я ною – старый идиот!

Мне дали жизнь, мне подарили разум,

Глаза, чтобы на всё это смотреть,

Но есть ещё и старческий маразм,

И добрая целительница – смерть.

А где-то там, где ангелы роятся,

Где вечно юны мы могли бы быть,

Идут в контору утром отмечаться,

Чтоб жизнь мою несчастную прожить.

Нет у нас ничего, кроме речи,

Кроме слов, заплетённых узором.

И ложатся они на плечи

Бесконечным своим позором.

И когда пытаешься вникнуть,

Оправдаться ли, разобраться,

Так легко тут духом поникнуть,

Даже с жизнью легко расстаться.

Подрастеряны наши ценности,

И погашены маяки.

Мы случайно остались в целости,

Недотопленные моряки.

Перетряхиваем отчаянье

И надеемся каждый раз:

Станет слов опустевших звучание

Вновь наполнено смыслом для нас.

Вот такие нынче времена —

Человека называют чурка,

Посмотри-ка: целая страна

Превратилась в пьяного придурка.

И привычно, как локальная война,

Сознавать, что мы – везде чужие,

Потому что совесть не нужна

Нашей невменяемой России.

В подсознанье лозунги звучат.

Чем же мы ответим беспределу?

Спрашивать себя – кто виноват?

И руками разводить – что делать?

И играть, конечно же, не в нас,

Разбивая колени в кровь,

Дети будут играть в спецназ.

Объясни им, что Бог – любовь.

Тут ведь стоит только начать,

И останешься средь руин.

«Я хочу прокурором стать» —

Скажет мне восьмилетний сын.

Город вечерний метелью укутан

В колкую белую шаль,

В лёгкие вихри свивает минуты

Вьюги мохнатой печаль.

Были нелепы мечты о свободе,

В этом туннеле, где выхода нет,

Сумерки мира мирно приходят,

Первым умрёт электрический свет.

Диктор прервёт идиотскую фразу,

И окунётся в царство теней

Город, как монстр тысячеглазый,

Ярко сверкавший лучами огней.

Мой дядя самых честных правил… А.С. Пушкин

Он умер вдруг, но смерть его была

Неотвратимой, медленной и страшной:

Болезнь его как будто бы жила,

Своею жизнью мертвою текла,

Как затяжной прыжок над голой пашней.

В больнице утром поплыла стена.

Он зубы сжал и палец прикусил

С холодной мандарининкой. Жена

Заплакала. Полёт окончен был.

Пришел медбрат и простынёй закрыл;

Двор проступал за сумраком окна.

Январь растаял. В том году зима

Упорно не желала быть зимой,

И грязь сводила дворников с ума.

Однако было чисто под Москвой

В день похорон. Погода разгулялась.

Остался крематорий за спиной,

Но вечеру печаль не полагалась;

Бежало солнце между резких веток.

На поворотах тонко пел мотор

Автобуса. Похожи на креветок,

Два облака рассеивали взор

Молчащих этой траурной кареты.

В салоне неуютно и неловко,

Как сигаретный дым, плыла печаль.

Вот начались поля без остановки,

Беседа натыкалась на верёвку

Повешенного и смолкала. Даль

И взгляд влекла, и длилась, и томила,

И на ресницах повисала сном;

Жизнь продолжалась с неуёмной силой,

Переживать не в силах ни о чём…

Но умер он, и мучило теперь,

Что видима невидимая дверь.

Невидимая дверь не заперта,

Как рот, распахнутый улыбкой странной;

Перед тобой зияет чернота,

Где слышен звук фальшивого органа.

И этой процедуры простота,

И гул огня далёкий, неустанный…

Сквозь время проведённая черта…

Как сон дурной, что до рассвета гложет

И наяву преследует опять,

Тебя воспоминание тревожит,

Но, к счастью, мы умеем забывать,

И эту дверь как будто закрывать.

Чудесно жить в сияющем, огромном,

Абсурдном мире, полном красоты:

Жить гением и нытиком бездомным,

Преступником и жертвой глухоты,

Жить дураком, бездарностью и жмотом;

Порою, соблазняясь без причины

Самоубийства тщетною мечтой,

Развратничать и злиться до икоты,