Андрей Расторгуев - Русские истории

Не с утра нанесли верховые ветра —
видел сам в ипостаси телесной:
есть на Севере церковь Святого Петра
у податливой топи Железной,
где зимою студёною ей вопреки,
как прихватит болото морозом,
для завода копали руду мужики
и к печам отвозили обозом,
где из ныне живущих и не центровой
повестит проездному народу,
как разбитый хворобою мастеровой
обнаружил целебную воду.

Той далёкой порою любой минерал
новонайденный шёл на примету.
Но царю объявил о воде генерал —
генералу и слава за это:
коль окажешься прост —
не подымешься в рост,
будь гвардеец лихой или медник…

А потом приезжал от двора Блюментрост —
без единой минуты лейб-медик.
По-немецки – не веря чужим словесам
об испытанных свойствах полезных,
осадил, перемерил, попробовал сам
и проверил на людях болезных.
И в дотошном смотру по людскому нутру,
как дошёл по цепочке до точки,
порешил, что годится водица Петру
полоскать повреждённые почки.
Стало быть, императору с этой поры
нет нужды кочевать по Европе…
И вовсю застучали тогда топоры
у Железной податливой топи.

– В душу, гриву или хвост
хоть официально я…
Ах, треклятый Блюментрост,
воды марциальныя!
Что за пагубная дичь
в теле государевом?
Можно мясо или дичь
жаревом и варевом,
прочего со слов нельзя
кислых щей учёного —
печёного, копчёного,
перчёного, мочёного,
морёного, медвежьего,
солёного и свежего —
не режь его, не ешь его…
Бог ведает, чего ещё —
ни ягоды, ни овоща,
ни редьки, ни груздя…

Разобраться, наверно, теперь не судьба
в запылённых веками покровах,
кто курортную жизнь проклинал про себя
из былых царедворцев петровых,
но зашедший с дороги в церковную сень
в разговоре легко согласится:
у резных ангелочков не то, что мигрень —
откровенно опухшие лица.
Тот захожий и сам нахлебался воды
минеральной по самые уши,
но порой во спасение плоти труды
сберегают и тёплые души.
Если тело твоё отнесли на погост,
чем явиться частице нетленной?..

А из нынешних глядя времён, Блюментрост
был, наверное, лекарь отменный —
не его неуменье виной и ценой,
что болячка царя загубила
и вода из болота волне ледяной,
хоть железная, да уступила.
Объявился бы снова у здешних лесин,
подышал кислородом ещё бы,
и, глядишь, заповедный его Монплезир
уцелел и в карельских чащобах.
За столетия то не единый должок
мы начтём за балтийской волною…

Всё летит на иконе трёхцветный флажок
у Святого Петра за спиною.

С ветхозаветного Адама
тысячелетия храня,
на мягких лапах Валаама
лежит гранитная броня.
Но человек не знает меры
своих неимоверных сил —
и устыдились маловеры,
и камень заплодоносил.

В северорусские просторы
давно, как будто испокон,
глядят израильские горы
Фавор, Сион и Елеон.
Когда бессмысленно опасный
огонь пойдёт по головам —
как Иерусалим запасный
волнам открытый Валаам.

Пока в неимоверной каше
не потемнела высота,
успей к молению о чаше
у Гефсиманского скита,
дыханием неплотоядным
открыв на кончике весла
в одной из валаамских яблонь
познание добра и зла…

Старуха с косою – пугалка,
осада телесному лишь…
Монаху надгробием – галька,
окрашенный белым голыш.
Чьё бренное тело почиет,
земно поклониться кому?
Мирская молва ни к чему
усопшему в ангельском чине…

Искателю истин подсказка,
из дальних пришедшему мест:
облупится белая краска,
истлеет воздвигнутый крест —
серебряный ли, золочёный…
Все наши мирские следы —
окатыш, волнами точёный,
у ладожской серой воды.

А, может быть, в доброе время
на почву и он упадёт
как яблони малое семя,
что на Валааме растёт.

Норовистое Ладога-море
переменчиво, как времена.
В Спасо-Преображенском соборе —
именитых людей имена.
Не былых родовых – нуворишей,
на изломе страны наваривших
то, что ныне на Божеский суд
на манер отступного несут…

Под смиренною сенью собора
умеряется праведный гнев —
да не станут плодами раздора
нам плоды валаамских дерев.
Я и сам не являю отвагу
страдовать не во имя своё,
уповая всерьёз на бумагу
и на долготерпенье её,
но и не укреплённый обетом,
как бывало, в закатную тишь
по озёрной воде рикошетом
не швырну валаамский голыш…

Работа у автопилота
непыльна: знай себе рули…
Живот большого самолёта —
зал ожидания земли.
Покуда в грудь аэродрому
не упирается шасси,
иному рому или брому,
бортпроводница, принеси…
Дай Бог и нам, равно Ионе,
свиданье с небом отменить
и напряжённые ладони
перед собой соединить,
чтоб их настойчивые стычки
прославили накоротке:
огнеопасные, как спички,
мы целы в белом коробке…

Моря окраина,
луч фонаря посреди.
Медитерранеа —
будто и впрямь на меди:
позеленевшие лики
античных богов
смотрятся в тусклые блики
ночных берегов,
плоских от бремени
тысячелетий и войск…

Местному времени
жизнь моя – масло и воск:
каплей, на памяти
не отражаясь ничьей,
канет во пламени
солнца, лампад и свечей…

Давняя, данная,
манной меня не маня,
обетованная
эта земля не моя.
Но на прощание
в очередную волну
Медитерранеа
медную лепту метну.

Я – только ячея,
зерно земного проса…
Какая толчея
на виа Долороза!
Искать нетленный след
зачем, скажи на милость,
где всё переменилось
за двадцать сотен лет?

За лавкою – лабаз,
исполненный соблазна,
и муэдзин намаз
вещает громогласно.
За древние дела
не ведают позора
сумятица базара,
мечетей купола…

Высок и не багров
над головою полдень.
Во храме вправду гроб,
да вправду ли Господень?
Не лжёт ли вещество,
означившее обок
цепочку остановок
мучительных Его?

Что грудью уловлю,
что вырастет в итоге?
Чем жажду утолю
на каменной дороге?..
И снова путь Христа —
на веру и во имя.
Во Иерусалиме
такая суета…

Пахли миро и ветки мирта,
но сказал ожидавший их:
– Не ищите Его средь мертвых,
а ищите среди живых…

Поэтическая омерта,
звон оружий сторожевых:
иногда поминают мёртвых,
а живых – на три ножевых.

Но – афера или оферта —
растворяется в дождевых:
не ищите меня средь мертвых,
а ищите среди живых…

Две статуи – от времени седые,
а поглядел – и словно осиян:
о, Господи – какие молодые
Мария и апостол Иоанн!

Художество иное – дело вкуса,
но истинное ломится под дых:
выходит, что земного Иисуса
история – она про молодых…

Не потому ли, не увековечен
в соблазну отвечающей плоти,
всё больше молодых красивых женщин
с годами я встречаю на пути?

Разбрасываю камни и плоды я,
мне сердце распирает океан.
Но, Боже мой – какие молодые
Мария и апостол Иоанн…

Эне, бене, рики, бос,
прятки-перепрятушки…
Сидит босенький Христос
на руках у матушки.

Из объятия Её —
тёплого, охранного —
видит острое копьё
да крыло архангела.

– Мама, мамочка – не лгу:
вот, что будет далее…
Потерялась на бегу
левая сандалия…

Что сулится, может быть —
бронью не оденешься.
Выходи – тебе водить.
От судьбы не денешься.

Но пока не отрешу
на дорогу лютую,
дай согрею, отдышу
ножку необутую…

Ни эллина, ни иудея —
литая словесная связь…
Здоровая вроде идея,
а всё-таки не прижилась.

Немногое сонную совесть
больнее берёт за живьё,
чем эта еврейская повесть
во всех вариантах её.

Но каждый крещёный народец,
своё различая с небес,
рисует глаза Богородиц
на собственный лад и разрез.

И русский душевнее верит
и молится: «Боже, прости…»
во храме у моря Кинéрет
во имя двунадесяти.

Когда б, о несходстве радея,
мы тем исчерпались дотла…
Старинная вроде идея:
ни эллина, ни иудея —
а всё-таки не умерла.