Рабиндранат Тагор - Ты погляди без отчаянья… (стихотворения)

Я имел два бигха, – их нет, землю забрал сосед,
                  не дав ничего взамен.
Раз он мне сказал: «Твой участок мал,
                  продай-ка его, Упен».
Я ж ему в ответ: «Конца-края нет
                  земле твоей, господин,
Что продам я? Бог сохранить помог
                  мне всего лишь клочок один».
Но уперся он: «Если ты умен,
                  то уступишь участок мне,
Я решил свой сад обратить в квадрат,
                  ширину приравнять к длине,
Не мешай, дружок!» Душу страх обжег,
                  и, молитвенно руки сложив на груди,
Пересохшим ртом я шепнул: «Мой дом,
                  мой посев, раджа, пощади.
Тут отец и дед семь десятков лет
                  лили пот, земля – наша мать.
Не избыть беды тем, кто в миг нужды
                  может старую мать продать».
Захрипел бабу, закусил губу,
                  почернел лицом, словно ночь:

«Спорь, коль хватит сил, я тебя просил,
                  а теперь проучить не прочь!»
Пять недель прошли, и насчет земли
                  был составлен ложный указ:
Взял мой дом судья за долги, хоть я
                  не был должен на этот раз.
Жизнь голодных гнет, ненасытен тот,
                  у кого завелась деньга.
Что считать гроши? Ведь рука раджи
                  грабит нищего, как врага.
Я молил, чтоб бог мне помог, чем мог,
                  и мольбы мои впрок пошли, —
Появясь во сне, подарил он мне
                  мир огромный вместо клочка земли.

И вот я – аскет, как саньяси[14], одет,
                  пил воду из рек, где вода свята,
Тешил свой взор громадами гор,
                  посещал святые места.
Но ни на море синем, ни в желтой пустыне,
                  нигде – ни вблизи, ни вдали,
Даже во сне не случалось мне
                  позабыть о двух бигхах родной земли.
На рынках кричащих, в молельнях и чащах
                  промчались пятнадцать-шестнадцать
                лет,
И открылось уму, что бежать ни к чему,
                  ведь спасенья от памяти нет.

Привет, привет тебе, мать! Как не узнать
                  бенгальской земли!
Рокот Ганги и воздух родной, полный ласковой
                тишиной,
                  счастье мне возвратить смогли.
Вот поле… Вот лес… Голова небес
                  склонилась к твоим стопам,
А в манговых рощах птицы поют, надежен там
               прохладный приют,
                  приготовленный пастухам.

Деревни, как птичьи гнезда, хранят из теней
                сплетенный
                  наряд и покой,
А водоемы, что с детства знакомы,
                  зовут зачерпнуть прохладу рукой.
Бенгалка с кувшином идет не спеша, трепещет душа,
                  и глаза мокры…
Как сладко сказать земле моей: «Мать»,
                  встретив ласковый взор сестры.
Промчались два дня – и вокруг меня
                  места родные, – мой сон давнишний.
Тут все как вчера: и дом гончара,
                  и колесница Вишну.
Вот рынок, вот храм, вот склады, а там
                  тропа, что давно знакома,
Я еле дышал, когда добежал
                  бегом до родного дома.

Земля, о стыд, о позор! – Ты изменила мне, тщетно
               блуждает взор —
                  от прошлого нет следа.
Так, значит, вот какова ты, мать, может любой тебя
               пожелать,
                  и отдашься ты без стыда.
Все уважали тебя, пока была ты матерью бедняка
                  и жила от его трудов.
Кто смел бы дурное сказать о земле, скромно
               несущей в своем подоле́
                  груз овощей и плодов?
А ныне порочною стала ты, тебя украшают листва
               и цветы,
                  твой новый наряд богат.
О горе! Постигнуть не в силах я, как ты смогла
                изменить себя
                  от головы до пят.
Я, нищим ушедший в чужие края, сюда вернулся
                ради тебя,
                  Взгляни:
Я оборван… Чудовище! Ты, пока я страдал,
               облачалась в цветы,
                  улыбалась ночи и дни.
Гордишься ты милостями богача, а я так надеялся,
               миг улуча,
                  увидеть прежней тебя,
Но от минувшего нет и следа, душу мне ранит твоя
               красота,
                  я плачу, былое любя,
В те дни для хозяина-бедняка ты, как амрита, была
               сладка,
                  а ныне цветут цветы.

Ты ими украшена, ты весела… Но слушай, богинею
               ты была,
                  рабынею стала ты…

Словно чужой, с пустою душой
                  на все я смотрел в упор,
И взор мой набрел на манговый ствол,
                  памятный с давних пор.

Я сел у корней, а горе во мне
                  притихло и замерло начеку, —
Детство и мать я стал вспоминать,
                  чтоб разогнать тоску.
Вспомнилось, как в грозовую ночь сны прочь
                  отлетали от глаз;
Как спелые манговые плоды, лишь ветер, бывало,
                                 встряхнет сады,
                  собирал я в рассветный час.
Вокруг оглядевшись, я вспомнил пруд; из школы
                сбежав, мы прятались тут
                  когда-то очень давно,
И стало ясно до боли мне, что землю,
               грезившуюся во сне,
                  вновь увидеть не суждено.
Но ветерок промолчать не смог,
                  он, прилетев с пруда,
Прошумел и стих, чтоб у ног своих
                  я нашел два спелых плода.

Тут я понял – мать не могла не узнать
                  того, кто вернулся к ней,
И гнев мой поник: чем горестней миг,
                  тем ласковый дар ценней.

Но вдруг из кустов, не в меру суров,
                  садовник вылез и прямо
Пошел на меня, браня и кляня
                  (таких посылает Яма[15]).
И молвил ему: «Шуметь ни к чему,
                  я землю отдал без спору,
А ты готов из-за двух плодов
                  со мною затеять ссору!»
Но крикун меня не узнал и палкой погнал
                  туда,
Где ласкала прохлада хозяина сада,
                  где он рыбу ловил у пруда.
С ним были друзья. Увидев, кто я,
                  закричал он: «Пробил твой час!
Околей, злодей!» Он бранился зло, а друзья еще злей
                  в сто раз.
Я взмолился тогда: «Два упавших плода
                  мне, как милостыню, подай».
Суд бабу[16] был скор: «Ты, по сути, вор,
                  хоть на вид и свят, негодяй!»
И, себя губя, рассмеялся я:
                  «Справедлив судьбы приговор:
Раз земля моя чтит святым тебя,
                  то я, разумеется, – вор».

Не мать, не жена, всех родивших и всех родившихся
               краше!
Отрада небесного сада, Урваши!
Вечер накинет на землю усталую свою золотую полу,
Но ты не затеплишь светильник в углу;
Когда ночь совершит полкруга,
Не подойдешь, с опущенным взором подруга,
Шагом стыдливым к постели супруга, —
Заря нагая и нежная!
Ты – безмятежная!

Саморожденный, без завязи, цвет неземного
               растенья, Урваши!
Скоро ль твое цветенье, Урваши?
Ты в утро вселенной возникла из моря, из пены
               курчавой, —
Чаша амриты в правой, а в левой – чаша с отравой.
У влажных ног небесами дарованной
Океан разволнованный
Змеей притих зачарованной.
Жасмина цветок белоснежный, богов любимица
                вечная!
Ты – безупречная!

Молодость мира! Чьей уродилась ты дочкой,
                Урваши?
Где проросла непорочной цветочной почкой,
               Урваши?
В чьем доме, в каком обиталище темного дна
Самоцветами и жемчугами играла одна?
Лился ли свет драгоценных камней над люлькой
                твоей из коралла,
Убаюкана морем, ты веки свои закрывала, —
Но во вселенной явилась в красе небывалой,
Очнувшаяся, прозревшая,
Дивно-созревшая!

От века возлюбленная вселенной, Урваши!
С красотой несравненной, Урваши!
Мысли отшельников – коврики для твоих
               лучезарных  ног,
Перед очами твоими все три мира томимы тоской
               сладчайших тревог.
Ароматами веет пьянящими ветер, тобой упоенный.

Как шмель, насосавшийся меду, бродит поэт
               опьяненный, —
В очарованном сердце с песнью неугомонной.
Но тебя уже нет, – в звоне браслетов исчезла
               в легкой одежде своей
Ты, что молний быстрей!

Когда перед взором богов самозабвенно ты пляшешь
Волной разыгравшеюся, Урваши,
Море вторит тебе, и оно свою гладь взволновало,
Колышутся, зыблясь, хлеба – золотое земли
               покрывало.
С твоего ожерелия сыплются звезды, и нет им
                конца, —
Смертные смотрят – замирают сердца,
Отливает кровь от лица.
У окоема рвется твой пояс, повязь потайная,
Необычайная!
В небесах, позлащенных восходом, ты сияешь,
               Заря-Урваши!
Сверкаешь, улыбкой весь мир одаряя, Урваши!
Омыто слезами вселенной тело твое искони,
Кровью сердец три мира обагрили твои ступни.
В лотос, таящий все сладострастные мира тревоги,
Ты погрузила подобные лотосам ноги.
В струях влажных волос, ты блещешь в земном
                чертоге,
Ты, для кого не бывало на свете весов,
О спутница снов!
О не знающая сострадания! Ты рыдания
               слышишь наши?

Без тебя, страдая, рыдая, мы томимся, глухая
                Урваши!
Из сонных, бездонных глубин, как на рассвете
                века,
В покрове из мокрых волос вернешься ль в мир
               человека?
В первых лучах заревых, на виду у вселенной целой,
Будет ли каплями слез струиться тело?
Возникнешь ли вновь, чтобы море запело,
Славя тебя полнозвучною песней,
Всех песен чудесней?

Месяц восторга угас, не вернется держащая чаши,
О закатившаяся Урваши!
Ныне, увы, и дыханье весны, ее нежные звуки
Слиты со вздохом вечной разлуки.
В ночь полнолунья, когда лишь улыбки кругом,
Память играет на флейте в унынье немом;
Слезы мы льем,
Но вдруг мелькнет среди слез надежда, едва
               постижимая, —
О ты, неудержимая!