Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2
Есть достаточно оснований предполагать, что и сама Каролина была послушным орудием в руках Витта. Такое предположение делает проф. Аскенази. Он считает, что о сношениях между декабристами и польским Патриотическим Обществом Витт узнал благодаря «болтливости» Собаньской. «После многих лет, – пишет Аскенази, – он проговорился своему свояку, Ксаверию Браницкому, что раскрыл деятельность Южного Общества и его связь с Патриотическим Обществом благодаря l’indiscretion d’une femme (наверно Собаньской)». К этому Аскенази позднее (Вяд. Лит. 1934, 6) добавляет, что лично Виттом арестованный в Киеве кн. Яблоновский был «добрым приятелем Каролины Собаньской». В мемуарах же Ф.Ф. Вигеля, во время Воронцова занимавшего административные должности в Бессарабии и хорошо знавшего одесское общество, говорится без обиняков, что Витт пользовался услугами Собаньской. Сначала она была секретарем в его секретной канцелярии, а затем из выгоды вступила в ряды жандармских агентов (т. II, стр. 300–1, изд. 1928 г.; см. статью М. Чапской «Еще об Одессе и товарищах крымского путешествия Мицкевича»). Это положение, равно как и положение любовницы влиятельного карьериста, нимало не смущало Каролину. Наоборот, она где можно старалась его использовать. Ряд дам общества, а в том числе и сама Воронцова, поддерживали с ней знакомство домами, из желания сохранить добрые отношения с Виттом.
В таком семейном (разведенный муж и два любовника – Витт и Мицкевич) и детективном (Витт-Собаньская-Бошняк-Мицкевич) квадратах происходила романтическая поездка по Крыму. Шестым ее участником был, как я уже упомянул, брат Собаньской, молодой «угодовец» Генрих Ржевуский. Были и еще участники, как, например, взятый ради великопанской шутки один из арендаторов имений Собаньских Калусовский. Калусовский провожал путешествующих на палубу судна. Его пригласили позавтракать в каюту капитана. А как Калусовский выказал страх перед водной стихией, веселое общество решило подшутить и над ним. Пока его подпаивали и занимали разговором, было велено неожиданно поднять якорь. Калусовский был насильственно вынужден к плаванию. Он «очень сердился», озорники же покатывались со смеху, видя его страх и страдания от морской болезни. История эта была во вкусе нравов владетельной шляхты, которые впоследствии изображал в своих произведениях Генрих Ржевуский.
В дороге Мицкевич сообразил как-то, что Бошняк занят не столько крымскими бабочками, сколько его особой. Об этом свидетельствует его сын, Владислав Мицкевич. Подобное же подозрение могло зародиться в Мицкевиче и насчет самого Витта. Если не во время поездки, то позднее. В году же 1826 в Париже были опубликованы материалы, обличающие Витта, и между прочим – рапорт в Таганрог о раскрытии заговоров. Обстоятельство это приобретает тем больший интерес, что в том же году Мицкевич выпустил свои сонеты с посвящением «товарищам путешествия». Полагают, что таким образом, ссылаясь на влиятельные знакомства, он обеспечивал себя перед цензурой и опасностями последекабрьских событий. Как бы то ни было, крымская поездка имела исключительно счастливые последствия для Мицкевича. С одной стороны, плодом ее явились лучшие лирические страницы поэта, принесшие ему быструю славу, с другой же, пройдя фильтр под зорким наблюдением Витта, Мицкевич невредимо минул катастрофу, когда большая часть его друзей оказалась на виселице или в казематах. Сразу после Крыма Витт дал ход прошению Мицкевича о переводе его в канцелярию московского военного генерал-губернатора. Мицкевич переехал в Москву, совершил две поездки в Петербург, издавал в обеих столицах свои произведения, стяжал лавры, вращался в кругу передовых и талантливейших людей России. Провинности и шум вокруг его имени сравнительно легко сходили ему с рук, он начал хлопоты и добился выезда за границу. Знал ли он при этом, что своим благополучием был обязан первоначальным ручательствам всё того же Витта (см. В. Ледницкий. «Александр Пушкин» 1926, стр. 218–225). Чтобы заслужить это ручательство, Мицкевич должен был либо обладать хорошим конспиративным опытом, либо действительно быть в ту свою пору невиннее агнца. Словом, защищаться мудростью змия или кротостью голубя.
«Счастливое полуденное небо, – писал Пушкин брату Льву из Крыма, который он посетил на пять лет ранее Мицкевича, – прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение; горы, сады, море…» Мицкевич был красноречивее. «В Одессе жизнь велась ориентальная, а попросту говоря, бездельная. Но я видел Крым, – пишет он Лелевелю (письмо из Москвы 7/19 янв. 1827). – Выдержал крепкую морскую бурю и был одним из нескольких незаболевших, которые сохранили достаточно силы и сознания, чтобы насмотреться вдосталь на это любопытное явление. Топтал я тучи на Чатырдаге… Спал на софах Гиреев и в лавровой рощице в шахматы играл с ключником покойного Хана. Видел Восток в миниатюре».
Парусное судно с участниками экскурсии плыло из Одессы мимо западного мыса Крыма Тарханкута в Козлов (Евпаторию). Тут был брошен якорь. Общество ступило на сушу Тавриды. Из козловских степей открылся вид на Чатырдаг, счастливо расположенный и видный отовсюду. В Евпатории, по мнению Аэра (Мицкевич в Одессе, Атенеум 1884, III), был разбит лагерь. По-видимому, тут ожидали Витта, который еще из Тарханкута должен был спешить по вызову Александра в Таганрог, если только отплыл из Одессы вместе со всеми. Экскурсия снялась 29 августа, аудиенция же в Таганроге происходила 1 октября. Из Евпатории Мицкевич один либо в обществе Собаньской, Ржевуского и Бошняка производил набеги на Крым, погружаясь в его романтику. Можно себе представить, что сердце этой крымской экзотики, Бахчисарай – «город садов», бывшую резиденцию ханов Гиреев, он осматривал вместе с Каролиной. С нею во время уединенных поездок верхом должно было произойти еще большее сближение. Связь эта была, в духе времени и самого Мицкевича, сильно насыщена романтизмом. Он называл Каролину – Джиованна, реминисцируя Данте. В Бахчисарае Мицкевич видел знаменитый фонтан и гробницу Потоцкой, вдохновившие пять лет до того Пушкина. В Байдарскую долину, этот окруженный тогда непроходимыми скалами парадиз, если верить его сонету, Мицкевич вступил сам. Тут он дает волю своему воображению. Конь мчится, выпущенный по ветру. У ног проносятся камни, долины, леса, воды. Темнеет.
Тонут призраки леса, камни и просторы.
Спит земля. Мне сна нету; скачу в моря лоно –
Черный вздутый вал с гулом на берег стремится…
Соединившись с Виттом, общество веселой кавалькадой двинулось вдоль южного «благодатного» берега Крыма. «Туда, – говорит Мицкевич в примечаниях к сонетам, – северные ветры никогда уже не достигают, и путешественник в ноябре (это был, впрочем, еще октябрь) ищет не раз прохлады под тенью огромных волошских орехов, еще зеленых». Перед путешественниками прошли: Алушта, расположенная в долине между четырьмя горами; караимская деревушка, прилепленная к горным утесам; руины крепостей, возведенных когда-то генуэзцами, а теперь торчащих на скалах, как гигантские черепа; Балаклава – древнегреческий Символон. Но классические развалины не привлекали романтика Мицкевича. Он впитывал в себя впечатления от крымского «Востока в миниатюре».
Если мыс Тарханкут соединить с Евпаторией и продолжить черту до восточного берега Крыма, то в отсеченной южной части полуострова окажутся все места, упоминаемые в Крымских сонетах: Бахчисарай, Балаклава, Байдары, Аюдаг, Алушта, Чатырдаг, река Салгир. По-видимому, экспедиция не заходила дальше ни на восток, ни на север, ограничиваясь теплым южным побережьем. Следя воображением ее путь, невольно видишь его как на старинной гравюре, резанной на меди неуловимыми штрихами. Вот генерал, соблюдая достоинство, наклоняется с седла к амазонке. Та указывает хлыстом на что-то в долине. Тут же рядом двое юношей в высоких шляпах и с перетянутой талией. Один из них ревниво следит за движениями амазонки. На почтительном расстоянии группа второстепенных персонажей. Среди них коллекционер бабочек. Он свесился с седла и занес руку над невидимым мотыльком, глазами же следит совсем в ином направлении. По дороге влечется отставший обоз. За ними горы, уходящие в облака. Внизу в дымке долины, селения и море.
Может быть, в ревнивую минуту или ловя преследующие его взгляды Бошняка, Мицкевич и здесь, среди «иного очарования» вспоминает Литву. Ему было милее топтать ее трясины, чем тут багряные ковры тутовых деревьев. Там осталась та, к которой он стремился в утре дней своих. Но природа действовала на него оздоровляюще, и покинутый символический «бардон», атрибут романтического поэта, выпадавший в Одессе из рук Мицкевича, теперь был снова поднят. Он уже замышлял про себя экзотическую дорожную поэму и только побаивался схожести ее с Чайльд Гарольдом.
3
