Генрих Гейне - Стихотворения. Поэмы. Проза

Пока лежал я без заботы,
С Лаурой нежась, Лис-супруг
Работал, не жалея рук, —
И утащил мои банкноты.

Пуст мой карман, я полон муки:
Ужель мне лгал Лауры взгляд?
Ах, «что есть истина?» — Пилат
Промолвил, умывая руки.{165}

Жестокий свет тотчас покину —
Испорченный, жестокий свет!..
Тот, у кого уж денег нет,
И так мертвец наполовину.

К вам, чистым душам, сердце радо
В край светлый улететь сейчас:
Там все, что нужно, есть у вас,
А потому — и красть не надо.

«Мы, бургомистр, и наш сенат,
Блюдя отечески свой град,
Всем верным классам населенья
Сим издаем постановленье:

Агенты-чужеземцы суть
Те, кто средь нас хотят раздуть
Мятеж. Подобных отщепенцев
Нет среди местных уроженцев.

Не верит в бога этот сброд;
А кто от бога отпадет,
Тому, конечно, уж недолго
Отпасть и от земного долга.

Покорность — первый из долгов
Для христиан и для жидов,
И запирают пусть поране
Ларьки жиды и христиане.

Случится трем сойтись из нас —
Без споров разойтись тотчас.
По улицам ходить ночами
Мы предлагаем с фонарями.

Кто смел оружие сокрыть —
Обязан в ратушу сложить
И всяких видов снаряженье
Доставить в то же учрежденье.

Кто будет громко рассуждать,
Того на месте расстрелять;
Кто будет в мимике замечен,
Тот будет также изувечен.

Доверьтесь смело посему
Вы магистрату своему,
Который мудро правит вами;
А вы помалкивайте сами».

«Я в Ниле младенцев топить не велю,
Как фараоны-злодеи.
Я не убийца невинных детей,
Не Ирод, тиран Иудеи.

Я, как Христос, люблю детей, —
Но жаль, я вижу их редко.
Пускай войдут мои детки, — сперва
Большая швабская детка».

Так молвил король. Камергер побежал
И воротился живо;
И детка швабская за ним
Вошла, склонясь учтиво.

Король сказал: «Ты, конечно, шваб, —
Тут нечего стыдиться!»
«Вы угадали, — ответил шваб, —
Мне выпало швабом родиться».

«Не от семи ли ты швабов пошел?» —
Спросил король лукаво.
«Мне мог один лишь быть отцом,
Никак не вся орава!»

«Что, в этом году, — продолжал король, —
Удачные в Швабии клецки?»
«Спасибо за память, — ответил шваб, —
У нас удачные клецки».

«А есть ли великие люди у вас?» —
Король промолвил строго.
«Великих нет в настоящий момент,
Но толстых очень много».

«А много ли Менцелю{168}, — молвил король, —
Пощечин новых попало?»
«Спасибо за память, — ответил шваб, —
А разве старых мало?»

Король сказал: «Ты с виду прост,
Однако не глуп на деле».
И шваб ответил: «А это бес
Меня подменил в колыбели!»

«Шваб должен быть, — сказал король, —
Отчизне верным сыном.
Скажи мне правду, отчего
Ты бродишь по чужбинам?»

Шваб молвил: «Репа да салат —
Приевшиеся блюда.
Когда б варила мясо мать,
Я б не бежал оттуда!»

«Проси о милости», — молвил король.
И, пав на колени пред троном,
Шваб вскрикнул: «Верните свободу, сир,
Германцам угнетенным!{169}

Свободным рожден человек, не рабом!
Нельзя калечить природу!
О сир, верните права людей
Немецкому народу!»

Взволнованный, молча стоял король,
Была красивая сцена.
Шваб рукавом утирал слезу,
Но не вставал с колена.

И молвил король: «Прекрасен твой сон!
Прощай — но будь осторожней!
Ты, друг мой, лунатик, надо тебе
Двух спутников дать понадежней.

Два верных жандарма проводят тебя
До пограничной охраны.
Ну, надо трогаться, — скоро парад,
Уже гремят барабаны!»

Так трогателен был финал
Сей трогательной встречи.
С тех пор король не впускает детей —
Не хочет и слышать их речи.

Слава греет мертвеца?
Враки! Лучше до конца
Согревайся теплотой
Бабы, скотницы простой,
Толстогубой девки рыжей,
Пахнущей навозной жижей.
А захочешь — по-другому
Можешь греться: выпей рому,
Закажи глинтвейн иль грог,
Чтоб залить мясной пирог, —
Хоть за стойкой самой грязной,
Средь воров и швали разной,
Той, что виселицы ждет,
А пока и пьет и жрет,
Выбрав мудро жребий лучший,
Чем Пелид избрал могучий.
Да и тот сказал потом:
«Лучше нищим жить, рабом,
Чем, уйдя из жизни этой,
Править сонмом душ над Летой
И героя слыть примером,
Что воспет самим Гомером».

Сердца людские рвутся,
А звездам смешно бесстрастным;
Лепечут и смеются
Они на небе ясном:

«Да, всей душой друг друга
Несчастные люди любят,
Томятся от недуга
И жизнь любовью губят.

Мы вечно знать не будем
Томительной истомы,
Несущей гибель людям, —
Со смертью мы не знакомы».

Сама доброта и скромность сама,
Она моим ангелом стала;
Строчила чудесные письма мне,
Цветов и травы не топтала.

Когда же приблизился свадьбы срок,
Узнал о том весь околоток,
Берта сглупила, родне угодив,
Послушав кузин и теток.

Она преступила клятву свою,
Что я ей прощаю охотно:
Она ведь в супружестве жизнь мою
Испортила б бесповоротно!

Ах, все вероломство женское в ней
Теперь для меня воплотится!
Желаю благополучно я ей
От бремени разрешиться.

Каноника дочка меня ввела
В святого храма приделы.
Был рост ее мал, коса светла,
Косынка с плеча слетела.

Я осмотрел за два гроша
Гробницы, кресты и свечи.
Мне стало жарко — чуть дыша,
Смотрел я на Эльсбет плечи.

Разглядывал я со всех сторон
Святых, что храм украшали.
Там — аллилуйя! — на стеклах окон
Раздетые дамы плясали.

Каноника дочка рядом со мной
Стояла в церковном притворе.
Глаза у нее — как фиалки весной,
И все я прочел в их взоре.

Каноника дочка меня увела,
Покинул я храма приделы.
Был рот ее мал, а кожа светла,
Косынка с груди слетела.

Как тебя в картонном царстве
В блеске зрительного зала
Я увидел, ты Джессику,
Дочь Шейлока, представляла.

Чист был голос твой холодный,
Лоб такой холодный, чистый,
Ты сияла, точно глетчер,
В красоте своей лучистой.

И еврей лишился дочки,
Ты нашла в крещеном мужа…
Бедный Шейлок! А Лоренцо —
За него я плачу вчуже!

Повстречались мы вторично;
Вспыхнув страстию великой,
Стал твоим я дон Лоренцо,
Стала ты моей Джессикой.

Как меня вино пьянило,
Так тебя — любви проказы,
И лобзал твои я очи,
Эти хладные алмазы.

Тут я начал бредить браком,
Точно вдруг рехнулся разом,
Или близость донны Клары
Заморозила мне разум?

После свадьбы очутился
Я в Сибири. Что же это?
Холоднее снежной степи
Ложе брачное поэта.

Я лежал так одиноко
В этих льдах, я мерз все хуже,
И мои продрогли песни
В честь любви — от страшной стужи.

К пылкой груди прижимаю
Я подушку — с снегом льдину:
Купидон стучит зубами,
А жена воротит спину.