Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Люди, идеи, слова измельчали настолько,
что нас теперь не волнует нисколько
ни старая слава, ни новая, ни благородная биография Аристида;
и если кто-нибудь иногда
пытается вспомнить доблести Трехсот или Двухсот[100],
другие немедленно
его обрывают с презрением или в лучшем случае
с иронией и скептицизмом.
Но порой, как сейчас, например,
когда погода светла и прозрачна — в день воскресный
на стуле под эвкалиптами
среди этой безжалостной ясности на нас нападает
сокровенная скорбь и тоска
о блеске, испытанном прежде, хотя сегодня
мы называем его дешевым. Шествие трогалось на заре —
трубач впереди, а за ним — повозки с венками
и грудами веток душистого мирта,
за ними вышагивал аспидный бык, а следом — юноши шли
и кувшины несли с молоком и вином
для возлияния мертвым; в благовонных фиалах
качались масла и ароматные смеси.
Но всего ослепительней — в самом конце процессии
шел архонт, одетый в пурпурное,
архонт, которому целый год не позволяли касаться железа
и надевать на себя хоть что-нибудь, кроме белого, —
теперь он — в пурпурном
и с длинным мечом на поясе величественно пересекает город,
держа прекрасную вазу, извлеченную из общественной утвари,
и направляясь к могилам героев. И когда —
после того как бывали омыты надгробные стелы
и роскошные жертвоприношения завершены, —
он поднимал свою чашу с вином и, выливая его на могилы,
провозглашал:
«Я подношу эту чашу самым доблестным, тем, кто пал
за свободу греков», —
пробирала великая дрожь все окрестные лавровые рощи,
дрожь, которая даже теперь пробирает эту листву эвкалиптов
и эти залатанные пестрые тряпки, после стирки
развешанные на этой веревке.

Тебе говорят: он — большой и великий, сын бога,
и кроме того, знаменит кучей блистательных
учителей, —
старец Лин, просвещенный сын Аполлона, обучил его грамоте,
ловкий Эврит преподал
уроки искусной стрельбы из лука; Эвмолп,
вдохновенный сын Филаммона,
развил его склонности к песне и лире; но главное —
сын Гермеса, Автолик,
чьи густые, дремучие, страшные брови затмевали собой
половину лба,
обучил его славно искусству аргоссцев — подножке:
отменное средство,
надежнее нет ничего, чтобы вырвать победу в борьбе,
в кулачном бою и, как признано, даже в науке.
Но мы, дети смертных, без ведома учителей обладая
всего лишь собственной волей,
упорством, а также системой селекции и пыток,
стали такими, какими смогли.
Мы нисколько себя не чувствуем низшими, нам не стыдно
смотреть любому в глаза.
Наши титулы на сегодняшний день — в трех словах:
Макронисос, Юра и Лерос[101].
И как только наши стихи вам покажутся аляповатыми —
сразу вспомните, что они написаны
под конвоем, под носом охранников, под ножом,
приставленным к ребрам.
И тогда нет нужды в оправданиях; принимайте стихи
такими, как есть, и не требуйте того, чего у них нет, —
вам больше скажет сухой Фукидид, чем изощренный в письме
Ксенофонт.

Зачем добивались мы золотого руна? Еще одно испытание —
возможно, самое страшное;
Симплегады, убийства; в Мизии отставший Геракл,
и его ослепительный мальчик — Гилас, потонувший в источнике;
кормовое весло слома лось, и другого не будет, и не будет отдыха.
Колхида, Эет, Медея. Медный бык.
Приворотное зелье и бесполезность борьбы.
И Апсирт — его по кусочкам отец подбирает из моря.
И это руно —
уже достигнута цель, и — свежайший страх:
как бы смертные или боги у тебя не украли добычу;
если держишь руно в руке, его золотая шерсть освещает ночи твои,
если держишь руно на плече, его золотая шерсть освещает тебя целиком,
ты — мишень и для тех и для этих: никакой возможности
спрятаться в тень,
чтоб остаться в своем ничтожном углу, обнажиться,
и быть, и существовать.
Но чем же была бы наша бедная жизнь без этой золотой
(как мы все говорим) пытки?

Из бумаги, да, из бумаги.
Передай основную линию,
чтобы, обрушившись, крыша
не разбила стакан,
не ударила мертвую.

Правда? Пришло письмо?
Разорви.
Потом мы его соберем
по клочку,
склеим
и прочитаем.
Ты слышишь выстрелы?

На той фотографии
был старик с бородой.
Фотографию сняли.
Стерлась бечевка, — сказали, —
упала бы,
стекло бы разбилось.
Теперь за баулом
старая фотография
смотрит в стену.
Там не бечевка.
Там проволока.

То, что пропало,
что не пришло,
не нужно оплакивать.
То, что имел,
но утаил,
стоит оплакать.

Задобрил злую собаку?
Бросил ей хлеб?
(И сахар?)
Съест и тебя.

Дом был стеклянный,
пустой,
виднелась внутри
пустота
и медное кольцо
в потолке.
В подвале —
ржавая мышеловка
и зеленый сапог
лесничего.
Я принес их судье —
единственные улики.

Как он намучился, сооружая
из этой газеты
большую бумажную птицу.
(И спрятал в нее
настоящую птицу.)
Летит, — сказали, —
смотрите, газета летит,
да как уверенно, ровно.
Конечно, летит.
А ходить по земле не может.

Что ты хотел сказать?
Я забыл.
Всё-то меня прерывают,
всё-то я забываю о главном,
наверное, не случайно.
На рассвете
сон застал меня в кресле.
По векам моим
мизинчиком провела
далекая благодарность.
Может быть, это мне и хотелось сказать.
Об этом я и забыл.

Я накрыла его тарелку,
ушла.
Он поест еще теплое.
Поймет, что накрыла я.
Поймет ли, что нет меня?

Человек на тротуаре словно меряет взглядом
время, расстояние, яркость света.
Куда идти? Туда? Сюда? Он, видно, не знает.
Он подносит ко лбу холодную ладонь и вглядывается пристальнее.
Солнце нашего века светит не очень ярко.
(Было время, он шагал,
он прыгал и танцевал. Было время, когда восходило солнце,
и, поднимая голову, он видел его.
Он помнит девушку в красном, парк,
море, сад.)
          А война
снова грозит прийти.
          И сжечь его память и его деревянную ногу.