Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

«А вот и Каво Гата[93], — молвил капитан
и показал на низкий голый берег,
едва видневшийся за пеленой тумана. —
Сегодня рождество. Вон там, вдали,
в порывах веста из морской волны
явилась Афродита. Камнем Грека
зовется это место. Лево
руля!» Мне помнится, глазами Саломеи
смотрела кошка, год спустя ее не стало,
а Рамазан, как он смотрел на смерть
в снегах Востока, день за днем
под леденящим солнцем,
малютка-бог, хранитель очага.
Не медли, путник… «Лево
руля», — ответил рулевой.

…сейчас, быть может, друг мой
один и взаперти, среди картин,
за рамами напрасно ищет окна.
Ударил корабельный колокол, как будто
упала гулко древняя монета
давно исчезнувшего государства,
будя воспоминанья и преданья.

«Как странно, — оборвал молчанье капитан, —
но этот колокол сегодня, в рождество,
напомнил мне о колоколе монастырском.
Историю о нем мне рассказал монах,
чудак, мечтатель и немножко не в себе.

Так вот, когда-то страшное несчастье
постигло этот край. За сорок с лишним лет —
ни одного дождя, и остров разорился,
и гибли люди, и рождались змеи.
Мильоны змей покрыли этот мыс,
большие, толще человеческой ноги, и ядовитые.
И бедные монахи монастыря святого Николая
ни в поле не осмеливались выйти,
ни к пастбищам стада свои погнать.
От верной гибели спасли их кошки,
взращенные и вскормленные ими.
Лишь колокол ударит на заре,
как кошки выходили за ворота
монастыря и устремлялись в бой.
Весь день они сражались и на отдых
недолгий возвращались лишь тогда,
когда к вечерне колокол сзывал,
а ночью снова начиналась битва.
Рассказывают, это было чудо:
калеки — кто без носа, кто без уха,
хромые, одноглазые, худые,
шерсть клочьями, и все же неустанно
по зову колокола шли они сражаться.
Так пролетали месяцы и годы.
С упорством диким, несмотря на раны,
в конце концов они убили змей,
однако вскоре умерли и сами,

не выдержав смертельной дозы яда.
Исчезли, как корабль в морской пучине,
бесследно… Так держать!
         …Могло ли быть иначе,
коль день и ночь им приходилось пить
пропитанную ядом кровь врага.
Из поколенья в поколенье яд…»
«…держать!» — откликнулся, как эхо, рулевой.

Был восхитителен Суний[95] в этот день благовещенья
с новым приходом весны.
Редкая зелень вокруг заржавевших камней,
красное тело земли и колючий кустарник:
дрок — цветки желтоватые и большие шипы наготове.
Поодаль — колонны, звучащие струны арфы…
Покой.
Так что же напомнило мне о том Ардиее? Пожалуй,
словечко одно из Платона, застрявшее в складках памяти,
желтый кустарник — с тех самых далеких времен
название не изменилось.
Вечером я отыскал это место:
«Связали его по рукам и ногам, — говорит Платон, —
наземь его повалили и кожу содрали,
и поволокли по земле, по шипам
колючего дрока, и после
бросили в Тартар его, как тряпку».
Так на том свете платил за свои злодеяния
Ардией из Памфилии, жалкий тиран.

За них говорили другие, решали другие. Они,
как будто их не было рядом, как будто они вне закона
(и так оно есть, вне закона),
слушали из репродукторов свои имена, обвинения судей
и текст приговоров,
видели груды табличек — груды болтливых угроз и запретов —
металлических серых табличек, не читанных ими. Далеко, далеко,
изгнанники, чужие в своем отечестве, отчужденные от себя,
ко всему безразличные, —
это они, те, кто некогда верил в силы своей ответственности
и вообще в ответственность граждан,
они, средоточцы огромных знаний (заученных в древности),
такие прекрасные, такие доверчивые.
А теперь — нет ни единого храма Амфиарая[96], и на холмике, маленьком,
каменистом, асфоделью поросшем,
нет барана черного цвета, чтобы жертву богам принести,
чтобы после прилечь
на теплую шкуру животного и прободрствовать долгую ночь, ожидая
хотя бы в галлюцинациях увидеть искру спасения, выход,
целебную травку,
которая будет одна панацеей для этой отчизны и целого мира
(как говорили в те времена),
и бросить потом золотые большие монеты в родник, —
в благодарность за чудо. Но, впрочем, всегда, насколько мы помним,
служители Амфиарая находили в своем роднике
только медную мелочь.
И нет ничего удивительного — люди забывчивы, а золото
было им нужно всегда.

Когда афинское войско потерпело поражение
при Эгоспотамах[97] и чуть погодя,
когда мы потерпели окончательное свое поражение, —
прекратились наши вольные речи, блеск Перикла,
расцвет античных искусств, гимнастические уроки,
собеседы пирующих мудрецов. Сегодня
на Агоре — гнетущая тишь, и угрюмство, и произвол Тридцати.
Все, и в том числе самое сокровенное, происходит
в наше отсутствие, без нашего спроса,
и это не подлежит никогда никакому обжалованию,
и обвиняемый беззащитен —
ни адвокатов, нп скромного права даже на мелочь:
на формальный протест.
В огонь — наши рукописи и книги,
и честь омраченной родины — в грязь. И если
когда-нибудь, предположим,
нам разрешили бы как свидетеля привести с собою
старого друга, он отказался бы только из страха:
как бы ему самому не пришлось нахлебаться наших несчастий, —
и был бы он прав. Поэтому здесь
нам хорошо — вполне вероятно, что мы набрели
на какой-то новый контакт с природой,
из-за колючейпроволоки разглядывая кусочек моря, траву и камни
или случайное облако на закате, лиловое, мрачное,
неспокойное. И между тем, вполне вероятно,
что еще возникнет когда-нибудь дух Кимона[98],
управляемый тайно все тем же орлом,
и вместе они откопают и обнаружат железное острие,
которое некогда было нашим копьем, —
оно тоже стало тупым и ржавым,
и вполне вероятно, что его принесут однажды в Афины
в триумфальном и траурном шествии, при венках
и торжественной музыке.