Александр Житинский - Плывун
— Дети! Это Папатя! — громко представила его Серафима.
— Папа? — спросил китайчонок.
— Папы у вас есть. А это будет Папатя.
— Мерси, — сказал Пирошников. — Вкусно? — обратился он к детям.
— Да! — дружно заорали они.
…А через два часа, уложив детей спать по своим комнатам и отобедав за теми же детскими столиками, воспитатели собрались в комнате, которую занимал Август. И Август наконец взял в руки гитару, чтобы показать песню, посредством которой он намеревался как-то помочь исправлению вертикали.
Он уселся на своей койке, остальные, включая Гулю, сидели на стульях. Август взял аккорд и объявил:
— Песня про дерево.
И запел.
Я жизнь проживу такую, какую смогу.
Когда мое сердце вырвется на бегу,
Когда тишина наступит и упадет звезда,
Вырастет дерево из моего следа.
Вырастет дерево из моего следа…
Я жизнь проживу — дыханье закончит вдох,
Чтоб я, даже мертвый, последний шаг сделать смог,
Чтобы упасть лицом и слышать, как за спиной
Вытягивается дерево тонкое надо мной.
Вытягивается дерево тонкое надо мной…
Я жизнь проживу такую, какую смогу.
Лица не сберечь — сердце свое сберегу,
Корнями сосудов спутанное в клубок,
Чтобы взошло мое семя и деревом стал росток.
Чтобы взошло мое семя и деревом стал росток…
Пирошников почувствовал, как снова к груди подкатывает боль, качается пол, плывут стены… Не может быть, чтобы эта песня вернулась. Это было чудом.
Август закончил. Стало тихо.
— Это твоя песня? — спросил Пирошников.
— Моя только музыка. А стихи в Интернете нашел. Не знаю, чьи…
— Угу, — сказал Пирошников.
Он поднялся и направился к двери. Все смотрели на него. А он вышел в коридор и пошел медленно, почему-то не ощущая наклонного пола, с комком в горле, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться.
Это были его стихи, написанные сорок лет назад, еще до приключения с лестницей, потом подаренные кому-то, потерянные и забытые.
Он пришел к себе, накапал пятьдесят капель валокордина в рюмку с водой и выпил. Приятная горечь разлилась во рту.
Потом налил в ту же рюмку водки и выпил тоже.
Раздался звонок мобильника. Звонил Браткевич.
— Владимир Николаевич, — почему-то тихо и испуганно проговорил он. — Дом стоит прямо. Вертикаль восстановлена.
Глава последняя. Исход
Удивительно было то, что ни один жилец дома, ни один домочадец не уловил момент, когда свершилось «восстановление вертикали», как назвал его аспирант. Скорее, это было все же восстановление горизонтали, ибо вертикаль фиксировали гравитационные приборы Браткевича, горизонталь же легко распознавалась живущими в доме.
Люди выходили в коридоры, прохаживались по ним, расправив плечи, не скособочиваясь, как раньше, чтобы поймать правильное положение тела, а шли прямо, как свободные люди. Спрашивали друг друга, встречаясь:
— Ровно?
И отвечали:
— Ровно!
Собственно, и что еще нужно? Но в том-то и беда, что «ровное» спокойное существование зависело не только от положения стен и полов, но и от того, насколько спокойно домочадцы могут уживаться друг с другом.
Если они взвинчены, им тревожно и даже страшно, то тут любая ровная, как биллиардный стол, поверхность кажется подозрительно, нарочито кривой, и уже на простодушный запрос соседа: «ровно?» — отвечаешь рыком:
— Ни хера не ровно!
Неровно было на душе домочадцев и гостей дома перед открытием ночного клуба «Космос» с заявленным в афишах балом-карнавалом «Танцы под небесами».
Слухи распространялись смутные, недостоверные. То ли «русские будут бить хачей», то ли «кавказ отомстит за товарища», а тут еще возникло откуда-то и распространилось с пугающей стремительностью непонятное слово «табасаран», страшное, как Бармалей.
«Табасараны готовят резню…»
Более продвинутые домочадцы успокаивали обывателей и советовали заглянуть в Википедию, где было написано, что табасараны — мирная народность Кавказа, такая же, как чечены, только их поменьше, но зато эта народность дала миру знаменитую спортсменку Елену Исинбаеву, которая прыгает с шестом.
Табасараны носят кинжалы и прыгают с шестом! Чушь, одним словом.
Но смех смехом, а Пирошников это нарастание тревоги чувствовал кожей. Интересовался у Геннадия, как продаются билеты, кто покупает и какие меры безопасности предпринимает ночной клуб. Геннадий успокаивал, посмеиваясь:
— Не гоните волну, Владимир Николаевич! Все под контролем!
За день до представления билеты были распроданы. Расчетная вместимость клуба составляла одну тысячу человек. Примерно треть этого количества, по оценке Геннадия, была куплена подростками с соседних улиц, остальное — домочадцами и гостями с Юга.
Пирошникова волновало соотношение сил. Он вдруг понял, что готовится к представлению, как к битве, и оценивает шансы сторон.
— Черт знает. Думаю, хачей примерно половина будет, — почесал в затылке Геннадий.
— Позови ОМОН, — вздохнув, посоветовал Пирошников.
Накануне выступления выяснилось, во-первых, что на дискотеку собираются все, то есть, Серафима с Юлькой тоже. Попытка Пирошникова отговорить провалилась.
— Сима, это может быть опасно, — понизив голос, доказывал Пирошников.
— Я слышу! Слышу! Ничего опасного! — закричала Юлька.
— Ну, пеняйте на себя!
Хотя, как они могут «пенять на себя»?
Во-вторых, встала проблема наряда. И тут Пирошников вспомнил о синем шелковом халате.
— Маскарад у нас или нет? Надену халат! — оправдывался он.
По правде сказать, намерение это диктовалось не столько его любовью к бытовой клоунаде, сколь детским желанием свести все к игре — и ночной клуб, и домочадцев с табасаранами, и сам этот дом, покоящийся на спине слепого крота по имени Плывун. Слава Богу, этот Плывун никуда не плыл, спал себе спокойно, изредка поворачиваясь во сне и пошевеливая лапой, когда слышал какие-то звуки сверху. Дом от его движений сотрясался, бывает, но не настолько, чтобы это сильно кого-то беспокоило.
Пирошников наивно думал, что вот увидят его нелепый наряд домочады с домохачами, рассмеются, обнимутся и отправятся в бар пить пиво. А пива хватит на всех.
Халат был напялен на трикотажный спортивный костюм красного цвета с надписью на груди «СССР» — иначе было бы холодно. Этот костюм подарила когда-то мужу мать Анюты, как бы в шутку, с напоминанием о стране, где он родился и жил большую часть жизни. Пирошников его не носил, но сейчас извлек из чемодана и примерил вместе с халатом.
Красные «треники» высовывались из-под халата минимально, на ноги предполагалось надеть теплые отороченные искусственным мехом ботинки.
— Класс! — восхищенно сказала Юлька. — Только тебе не хватает…
И она быстро укатила на коляске в другую комнату, где принялась что-то мастерить, отгоняя всех, кто интересовался ее занятием.
— Только не снимай мантию! — крикнула она Пирошникову.
Через полчаса она торжественно въехала в гостиную, наряженная в золотую корону, которую сняла с головы и вручила Пирошникову, подъехав к нему.
— Ты же король! — объяснила она.
Пирошников надел корону и отправился к зеркалу. Оттуда на него посмотрел… а что, разве я не король? — осторожно спросил он себя.
Он снял корону, осмотрел ее. Она была сделана из картона и густо покрашена бронзовой краской. Он снова надел ее. Не император, нет. Но все же король.
Почему сказочные короли бывают, а сказочных императоров он не видел, подумалось ему.
Потому что нет сказочных Империй?
И все же чего-то еще не хватало. Образ был неполон. Он вернулся к своим и устроил худсовет. Борода и усы? Держава и скипетр?
Вдруг Августа осенило.
— Я знаю, сэнсей! Я вам сделаю перед выходом!
— Что?
— Увидите!
Оставалось пару часов до начала, Пирошников с Августом принялись обсуждать детали карнавала, главной в котором был конкурс масок, после чего предполагались танцы. А уж в финале Август собирался петь.
Серафима с Юлькой, между тем, удалившись в спальню, прихорашивались перед выходом.
Наконец пришла пора выходить. Пирошников облачился в новое платье короля, надел корону и вопросительно взглянул на Августа.
— Ну? Что ты придумал?
Вопрос прозвучал величественно. Пирошников входил в роль.
Но Август быстро покончил с величественностью. Он принес из ванной тюбик зубной пасты и покрасил ею лицо Пирошникова. Замысел показался Пирошникову настолько дурацким, что он даже не протестовал. Он вспомнил сказанную кем-то фразу: «Все в жизни надо доводить до абсурда».
