Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Пряма, тверда, как меч легионера,
Расщелина пробила лоб скалы,
Достигнув плит, где, дерзостно-смелы,
Касаньем крыл накрыли камень серый
Свирепые имперские орлы.
Орлы хрипят. Волчица скалит зубы.
Гробницы гулких отзвуков полны.
Кубы былой постройки грудой грубой
Друг к другу громоздятся у стены.
Базальтом черным к невысокой туче
Вознесся хмурый силуэт столпа.
Пробита в ржавой, оголенной круче
Тарпейская гранитная тропа.
Чуть стонет мрамор, тронутый ветрами.
Лист, как резьба, по мрамору прошел.
А на фронтоне факел, и орел,
И ликторские палки с топорами.

Где в осыпи карниза вязь слепа,
Рука, что вызывала и дерзала,
На цезарских камнях нарисовала
Скрещенный с молотом пурпурный знак серпа.

Переливом, плеском, блеском, брызгами,
Кривыми струями с крутых Альбан
Весь этот перекресток обуян,
Как бы с вином «фраскати» гулкий жбан,
В большой кулак разгульных улиц
                                                    стиснутый.
Отплевываясь струйками, тритоны,
Круглощеки, толстолицы,
Тянут коней, запряженных
В белый мрамор колесницы.
Через гребни водопадов
И падение каскадов
Колесница эта мчится.
Кони с круч — вскачь,
Белым вздыбились буруном,
Перед мчащимся Нептуном
Затрубил в трубу трубач…
Прочь с его пути, дома,
С петель падайте, оконницы!
Как сошедшая с ума
Скачет водяная конница.
Грянув, словно взрыв и шквал,
Не успеет этот вал
Задержаться в серых глыбах,
Как промчатся между скал
Пузаны верхом на рыбах,
Все в извивах покрывал,—
В город путь фонтан прорвал,
Скакуны вдруг встали дыбом.

Всё это теперь не удержать!
Струи, словно струны, разбегаются,
Расплетаются, переплетаются
В непокорного фонтана прядь,
Чтобы вдруг застыть навек и стать
Мертвым камнем. В нем запечатляется
Папского заклятия печать.

Когда очутился он рядом,
              я просто не понял вначале,
зачем пронеслись вдоль сердца
              такие внезапные тени,
как будто коснулся раны,
              иль вспомнил обиду отчаянную,
иль душу пронзили болью,
              пытая мое терпенье.

Он молча стоял напротив
              и улыбался некстати,
и как-то бездушно мерцали —
              туманно, устало, бескрайно —
две сизые стылые капли,
              два полых сосуда смятых,
в которых уже не осталось
              ни искры, ни грусти, ни тайны.
Незрячий. Висок продавлен
              тугим беспощадным шрамом,
зажившая круглая рана —
              как будто застывший крик.
Стоял он средь шумного города,
              оглохший от грома и гама,
печальный и нерешительный,
              как мальчик или старик.
Друг меня познакомил
              с этим странным синьором.
Вначале, казалось, нехотя,
              а вскоре в жарком порыве,
уставившись на собеседника
              немым бесконечным взором,
он рассказал нам повесть
              нервно и торопливо.
Двенадцать лет, наверное,
              уставший от огорчений,
он ходит, давно ослепший,
              бывший солдат-берсальер,
по римским квартирам и паркам,
              по мастерским и харчевням
разносчиком прессы общества
              «Италия — СССР».
Я слушал. Когда-то снайпер
              из сталинградских окон
послал справедливую пулю
              в парня из дальнего Рима,
и парню пришлось часами
              смерть ожидать одиноко,
скатившись в приволжскую балку,
              всю в хрипе, стенаньях и дыме.
От черных наплывов смерти
              и прояснений жгучих,
от гулких обвалов ночи
              и боли в стремительном свете
страдал он — и рвал руками
              над Волгой сыпучие кручи,
и бредил воспоминаньями,
              и снами горячими бредил.
Снега и кусты шиповника,
              сады и дома задымлены;
свинцовая дымная Волга,
              кровавым венцом увитая,—
такими себя виденьями
              терзал полумертвый римлянин.
Ведь это дымное марево
              последним было увидено.
И так он смотрел нещадно
              в круженье видений прошлых,
что стало до боли ярким
              и не подвластным забвению
всё, что навеки проклял,
              всё, что бесстыдно и пошло,
всё, что давило горло,
              словно петлей, обвинением…
Орут и поют вагоны
              и завывают рьяно,
и на перронах Лемберга
              свастик скрещенные лапы,
и брошки с уральским камнем
              в руках у баварца пьяного,
и очереди голодных,
              и черные куртки гестапо.
О, как нестерпимы проломы
              глухих степных окоемов!
Отчаянием до края
              наполнились очи мои…
Каратели с псами. Рыданья.
              Пожары. Расстрелы. Погромы.
Что завтра? Безумие? Гибель?
              Что завтра? Побеги? Бои?
Их губы слепились, как раны,
              отеки на лицах, на шеях,
и в глаз палача врезается
              проклятье очей обреченных,
эсэсовцами простреленных,
              раздавленных или прожженных,
поспешно присыпанных пеплом,
              в трупных рвах и траншеях.
Когда берсальер увидел
              презренье в глазах огромных,
неистовое свеченье
              их правды на гордых лицах,
он ужаснулся взора
              бессмертных, непокоренных,
свой страх заслонил руками
              и боль заслонил ресницами.
И нет на Днепре ему солнца —
              осталось солнце на Тибре —
сквозь смерти, пожары и стоны
              ночами шагал он долго,
ожегся огнем Украины
              и в дым Сталинграда выбрел,
и огненным ветром российским
              в лицо ему хлынула Волга.
В студеной приволжской балке
              лежал он три дня, три ночи,
и не было от страданий
              ни смерти и ни ограды,
и наплывали, как звезды,
              истерзанных пленников очи,
и никуда не деться
              от их обвиняющей правды.
Он видел, ослепший от крови,
              ту правду — всё четче, всё выше
в лице кареглазой дивчины,
              которую били в полиции,
в железном обличии деда,
              что с бомбой к дороге вышел,
во взгляде неустрашимом
              юной совсем ученицы.
Они говорили, спрошенные:
              «Мы просто советские люди»,
и так они просто гибли,
              как гибнут не мучимы совестью…
И очи слепца сорвали
              с себя бинты словоблудья,
он смотрит на мир, желая
              за правду стоять с готовностью…
Он замолчал, взволнованный.
              В сумрак вечерний рыжий
взоры его потухшие
              были устремлены.
«Ослепшим я в Рим вернулся.
              Но ты поверь мне — вижу!
Я вижу глазами сердца
              зарево вашей страны,
сады вдоль дорог Сталинграда
              и праздничный рокот Арбата,
горы из хлопка в Азии,
              разливы сибирской стали…»
И снова он улыбнулся
              задумчиво и виновато.
И я в глаза ему глянул:
              глаза его зрячими стали.