Сборник - Мы все с планеты одной

А в Гурзуфе есть дом Ришелье,
Беломраморный столб у платана,
В старом парке – спокойно живет
Бесконечная Пушкиниана.
О прекрасных порывах души
В мрамор вписаны мысли поэта,
И не гаснут живые цветы,
Освещая черты силуэта…
Каждый год, приезжая в Гурзуф,
Когда настежь распахнуто лето.
Я от моря, от скал и небес
Слышу эхо, как голос поэта!

А лес хранит могучий вид,
Его огромнейшая масса,
И он веками здесь стоит,
Не зная Ленина и Маркса.

А я живу в божественном Крыму,
Где о былом мне шепчет каждый камень,
Крым доверяет сердцу моему
Шифровки скал, хранимые веками.
Кипела жизнь пещерных городов,
Где взлет души – наскальные рисунки.
Я все штрихи прочесть твои готов,
И у меня нет времени для скуки.
Психоз вражды потомки не поймут,
Нам жизнь дана не для рытья окопов.
Земля свята в божественном Крыму,
Её зову святыней всех народов!

Я из скифского племени-рода,
Жаль губить мне земные плоды,
В них с любовью вдохнула.

Благодать родниковой воды.
Я иду по цветущим тропинкам,
Разлился аромат по лугам,
Как волною играет ложбинка,
И шагать не прикажешь ногам…
Упаду я в пахучие травы,
Утону хоть на миг в забытьи,
Мне родная земля и дубравы
Дарят бодрость и силы свои.

Моя душа – моя вселенная,
Где все миры понять обязан я,
И подарить тебе, нетленная,
Планета песнеустая, моя!

О, мое Отечество,
Дикость и развал…
Нужен человечеству
Светлый идеал.
Нет важнее гения,
Чем Иисус Христос.
Дал нам Бог спасение
И к Себе вознёс!

Человек – цветок земли,
Жаждущий раскрыться.
Я хочу, чтоб все смогли
Радости напиться!!!

В душе моей разлив весенний,
Мельканье кадров, как во сне:
То Маяковский, то Есенин…
Стихом своим поют во мне.
И часто вижу я картины
Пережитых далеких дней;
Я отыщу тревог причины
Кричащей памяти моей.
В моих глазах мутнело небо.
Где мама столько сил брала?
В ее руках краюшка хлеба
Мне лучшей радостью была.
И всей Земли во мне стозвонья,
Они с моей судьбой слились…
Звучи, звучи, моя симфония,
Тебя зову я кратко – жизнь.

Я учусь жить у трав и цветов,
И у птиц, и у рыб, и зверей…
И у тех работящих людей,
У которых душа без замков.

Трудяга-день – потомок солнца, света,
Всю тьму готов с лица земли смести.
Не заблудись и не усни, планета,
Пусть свет добра всегда в твоём пути.
Льёт в планету солнечным обвалом,
А, натрудясь, он припадёт к земле,
И, укрывшись звёздным покрывалом,
Сил наберёт, не даст победы тьме!
Река моей души течет среди лугов,
Течет она среди полей, садов, лесов.
И я за то судьбе своей безмерно рад,
Что в детстве пил степной, нежнейший аромат.
Река моей души сменить не может русло,
Течет она среди цветущих берегов.
И травы, и леса мне рукоплещут густо,
И взором я тону в бескрайности лугов.

Не трогайте Россию.
А то, вам будет тошно.
Не применяйте силу,
Дружить всегда возможно.

Я живу в благоносных заботах,
Всем, что свято люблю дорожить,
Я живу для того, чтоб работать,
А тружусь для того, чтобы жить.

Мне говорят, стихи лобовые,
А я не могу иначе.
Найду слова и прямо в лоб,
Чтоб жизнь сияла ярче!

Над рощею – стрижи.
Пьян от весны я, или
по жизни виражи
мне душеньку вскружили?
Пролесков синева,
пичуг нездешних трели,
кружится голова
что в марте, что в апреле.
А вербы в синеве
воздушные повисли,
легко так в голове
от невесомых мыслей.
И юности деньки
летят, да всё по кругу,
а мы-то – не пеньки,
мы тянемся друг к другу.
Я, кепи набекрень,
в силки попался рока,
персидская сирень
цветёт, да раньше срока.
Нас кто обворожил,
кто закружил, не знаю,
я, кажется, не жил,
я жить лишь начинаю.
Забыл я, как тужил,
как тосковал нелепо,
внезапные стрижи
заполонили небо.
В пыльце сосновый лес,
и, доводя до дрожи,
ко мне твой интерес
мне интересен тоже.
Любимая, скажи
хоть слово, хоть полслова,
над рощею стрижи,
глянь, куролесят снова…

Бодает шмель стекло
окна, гудит нервозно,
а солнце припекло
апрельское серьёзно.
Да так, что вся сирень
вот-вот и запылает,
и птичья дребедень
в саду не умолкает.
Ты помнишь, той весной
мы, прихватив гитару,
тропинкою лесной
шагали к Яузлару.[2]
Был солнечным апрель,
как ныне, неба алость,
и шустрая форель
по заводи металась.
Пусть время истекло,
но всё вернуть не поздно;
бодает шмель стекло
окна. Гудит нервозно…
И снова Яузлар
грохочет, вторя ритму
весны, и ожил дар
мой снова мыслить в рифму.
Слова спешат к словам
легко, почти играя,
нудьгу житейских драм
забыв и избегая.
Ты помнишь, крокус цвёл
средь бликов, звона, пятен,
весенний произвол
приятен всем, понятен.
Год пролетел, как миг,
успел открыть окно лишь,
я жизни суть постиг —
её не остановишь.

Сане Антонову и друзьям – подводным охотникам.
От Фороса в Батилиман
самый близкий путь – это водный.
Ломонос – из породы лиан —
земляничник оплёл мелкоплодный.
И поплыл я, минуя залив,
как фанатик подводного спорта,
подогретой водички залив
в «калипсо»[3], для тепла и комфорта.
Описательный сбавлю запал,
он в поэзии главный едва ли:
бьются волны у ласпинских скал
и несутся навстречу кефали.
Подстрелил сразу парочку влёт
и рулену, то бишь зеленуху,
на охоте мне часто везёт,
как друзья выражаются, – пруха!
Да не пруха, а точный расчёт,
глазомер и реакция зверя,
и, ныряя в таинственный грот,
в то, что вынырну, свято я верю.
О, какой там горбыль в темноте
и подвижки, как будто миражи,
передать ощущения те
не под силу поэзии даже.
Я всплываю, в глазах, как туман,
тает он, словно призрак холодный:
от Фороса в Батилиман
самый близкий путь – это водный.

Я сварю тебе черный кофе,
Рано утром, как только встану,
И скажу тебе: «Ты мой морфий,
Чудный мой и немножко странный».

Ты прошепчешь: «Моя панацея,
Ты бальзам и моя отрава,
Мой напиток, хмельной, бесценный,
На каких настоялся травах?»

«На медовых пчелиных сотах
И на лунных холодных росах,
Чтоб, как первый раз, был и сотый,
Чтоб мы счастливы были просто.

Я шептала деревьям тайну,
Соловьям о любви я пела
И в журчанье ручья случайно
Я подслушала, что хотела».

Солнце тонуло в облачной темени,
В краски пастельные кутался день.
Двор утопал в распустившейся зелени,
Маем лиловым пахла сирень.
Бабушкин дом мне подмигивал окнами,
В шляпе соломенной – как мальчуган.
С речки лягушки песнями мокрыми
Будто качали молочный туман.
День догорал, опустели все улочки.
– Внученька, поздно, пора уже в дом.
– Так хорошо у сирени, бабулечка,
Спать вы ложитесь, а я уж потом…
Бабушка это диво весеннее
В дом заманила и меня позвала.
Чудо – постель вся цветами усеяна,
Принцесса ее чтобы сладко спала.
И воскресает время от времени
Миг тот из детства, умчавшийся прочь,
С запахом свежей душистой сирени,
С чудными снами лиловая ночь.

Мерцает огонек в распахнутом окошке.
– Привет тебе, мой друг, от старой черной кошки.
Не ждал меня? Забыл? А… вспоминал немножко…
И даже сожалел, переживал о крошке…
В компании скучал своей сиамской Мурки?
Ушла с другим котом? Ну почему – придурком?
Он в марте лучше пел ночные серенады?
Ну почему вдруг выл? Нет, что ты? Я не рада.
Хотя чуть-чуть теплей в моем кошачьем теле…
Да нет, я просто так. Чего бы я хотела?
Нальешь мне молока? Спасибо, уж хлебнула…
А что это за шерсть там, в уголке, под стулом?
А, просто на часок соседка заходила?
Да ты, смотрю, гурман! Она и впрямь – шиншилла?
Ревную? Вовсе нет. Сердечко? Нет, не сжалось.
Живешь совсем один? Какая, право, жалость.

Так заведи себе морскую свинку… крысу…
Вернуться? А зачем мне старый сфинкс и лысый?
Обиделся, Мейн-кун? Да ладно, не хотела…
Любовь? Да как-то так… Уже переболела…