Моисей Тейф - Песнь о братьях

Заборы. Калитки. У старой аптеки
Наш дом деревянный под тенью акаций.
Как видно, останутся в сердце навеки
Минск, Пролетарская, дом 18.

И мне 18! О ангел с косою
Из городка белорусского Копыль,
Где травы на выгоне блещут росою,
Где с тополем важно беседует тополь.

Не знаю — губами, руками, очами
Меня эта девушка приворожила…
Летал на свиданья глухими ночами,
Мне крылья давала какая-то сила.

— Нарви мне сирени, — попросит, бывало, —
За каждую веточку я поцелую. —
Ломаю сирень, и все кажется мало,
И снова ломаю сирень молодую.

Кувшинчики белые не распустились,
За низким забориком ждет мое счастье.
И синие сумерки ниже спустились.
И приняли в нашем свиданье участье.

А в этом саду жил поэт знаменитый.
Мы пили с ним воду из общей криницы.
И мшистый заборик, травою повитый,
Делил переулок, как будто граница.

Не садом, соседом своим любовался,
Когда он утрами ходил по дорожке.
Сиреневый куст над тропою склонялся.
Тюльпаны сгибали зеленые ножки.

Потом приходили к поэту селяне —
В льняных домотканых рубахах ребята.
Я слушал: шумят и поют на поляне,
И песни летят и садятся на хаты,
Как птицы. И матери знают в Полесье,
Что хлопцы гуляют у Янки Купалы.

О юность моя! Белорусские песни!
Хочу, чтобы все повторилось сначала!

…А утром я снова пришел за сиренью.
Нарвал. И скорее к забору рванулся.
Повис, исцарапав до крови колени.
И пятки моей кто-то пальцем коснулся.

Сквозь землю хотел провалиться от страха.
Сосед засмеялся:
— Куда ты, куда ты?

Послушай, поет перелетная птаха,
Она возвратилась до дому, до хаты.
Ты думаешь — жалко сирени?
Мой милый,
Мне жаль, что за нею приходишь украдкой,
Слыхал, что ты тоже изводишь чернила,
Ночами склоняясь над первой тетрадкой…
Ты знаешь, что песни растут, как живые, —
Корнями из сердца цветут они пышно.
А если ты станешь поэтом, в чужие
Не стоит сады забираться неслышно.

…А годы прошли. И война отгремела.
И я возвратился к родимым руинам.
У рва, где гремели раскаты расстрела,
Один я грущу над женою и сыном.

Но дому и саду у старой аптеки
Еще суждено из-под пепла подняться, —
Ведь в сердце поэта остались навеки
Минск, Пролетарская, дом 18.

Был город — нынче пепелище,
Кой-где развалины горят.
Над грудой щебня ветер свищет
Да вражьи виселицы в ряд.

Идут из леса партизаны,
Устали — тянутся гуськом.
Котенок черный неустанно
Все ищет, ищет — где же дом?..

Но глянь: строфой стихотворенья,
Что с детства помнишь наизусть, —
Каштан в неистовом цветенье,
Родного переулка грусть.

Вот, кажется, за поворотом
Увидишь белую козу,
И дом — рукой достанешь. Вот он!
Сдержи себя и спрячь слезу.

Ведь каково сегодня тем, кто
Сейчас без крова, без угла?
…………
…В сырой землянке архитектор
Стоит, склонившись, у стола.

На чертеже — сплетенье улиц.
Дома красивы и стройны.
Сады цветущие заснули,
Как будто не было войны.

И под рейсфедером кварталы
Приблизились сюда, к реке.

Деревья парка строем встали
На берегу, невдалеке.

Но в самом центре — это что же?!
Иль подвели его глаза?

И переулок здесь проложен.
И нарисована коза…

Начальство спросит: что за чудо?!
По плану переулка нет.
Коза на чертеже? Откуда?!
Что это — глупость или бред?

Но все, как в сказке, сохранилось,
Коза и переулок тут.

Ну, как стереть, скажи на милость,
Свой уголок за пять минут?

Вы, песни юности, живите,
И ты, каштан, цвети опять!
У входа будет на граните
Белянка-козочка стоять.

Не та, которая пропала,
Другая — волк не страшен ей, —
Та самая, что мне сказала:
Живи и не руби корней.

Он в дом приходит по ночам,
Садится подле ног.
Рукой касается плеча:
— Ну как? Живем, сынок?

Да, да! Конечно, это он —
Крестьянин костромской:
В глазах живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен.

Да, да! Конечно, это он!
Конечно, это он!
И шепчет паренек во сне:
— Видать, отец, не выжить мне…
Возьми, отец, и старшине
Отдай мой медальон.

Он здесь, у пояса, зашит,
Над ним из раны — кровь,
А в нем, как в гнездышке, лежит
Далекая любовь.

Но некуда его послать:
Во рву живьем зарыта мать,
Родной отец сожжен…
Возьми, мой друг, и старшине
Отдай мой медальон!

А тот —
Крестьянин костромской,
Седеющий солдат —
Плеча касается рукой
И парня на руки берет
И выпрямляется, высок:
— Давай-ка в медсанбат!..

…Прошли года. Текли года,
Как в реках быстрая вода,
И это — все, что стало сном,
Что было наяву, —
Теперь стучится ночью в дом:

— Живешь, сынок?
— Живу!

И парень на завод идет
И сам с собою речь ведет:
— Ну, как забыть я только мог
Фамилию его?!

Да, да! Конечно, это он,
Крестьянин костромской:
В глазах живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен.
— Здравствуй, здравствуй, Иванов!
— Нет, не Иванов!
— Здравствуй, здравствуй, Кузнецов!
— Нет, не Кузнецов!
— А может быть, Петров?

Но вот из древнего ларца
Он достает портрет,
Портрет родителя-отца,
Тот, что сберег сосед.

И говорит родной отец,
Глазами говорит.
— Да успокойся наконец! —
Глазами говорит.

В конечном счете, суть не в том,
Кто спас тебя
И где он: близко, вдалеке,
На Волге или на Десне,
На Каме или на Оке, —
Он здесь, во всей стране!..

Да, да! Конечно, это он,
Он самый, костромской.
В глазах- живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен…

Беззвездной ночи сбросив груз
И полон свежих сил,
Рассвет огнем залил Эльбрус
И песню разбудил.

Скал очертания строги,
Мир полон тишиной…
Но что такое? Чьи шаги
Я слышу за спиной?

Знакомый голос:
— Не спеши,
От смерти не уйдешь…
Молись, несчастный, — для души
И миг один хорош.

Я за тобой брожу везде,
Пора на отдых мне,
Не тонешь ты в любой воде
И не горишь в огне.

Но наконец попался, друг,
Отрезаны пути.
На этот раз из этих рук
Живому не уйти.

Молись. Взгляни еще разок
На эти небеса.
Смотри, как белый свет широк
И как остра коса…

— Ты рано, смерть, я не спешу
Отправиться с тобой.
Пощады я не попрошу,
Готов на смертный бой!

— Ты кто? Откуда столько сил?
Я зря сюда пришла?!
Скажи мне, кто тебя родил —
Огонь или скала?

— О нет! Я женщиной рожден,
Но сила есть одна,
Не страшен ей ни бег времен,
Сильней, чем смерть, она.

Ты спросишь, где ее исток?
Гляди!
Он рядом — вот!
Он в схватке выстоять помог,
Зовут его — народ!