Моисей Тейф - Песнь о братьях

Завалило снегом всех,
Стелется метель по скату,
И, проваливаясь в снег,
Старшина стучит к комбату.
Сонный поднялся комбат
И скорей за автомат:
— Что за новость приволок.
Старшина — солдатский бог?
Может, вражеский десант?
— Нет, товарищ лейтенант!
— Спирт привез? Ребят обрадуй..
— Нет, товарищ лейтенант!
— Вызывают за наградой?
— Нет, товарищ лейтенант!
— От невесты, может, новость?
— Нет, товарищ лейтенант!
— Старшина, имей же совесть,
Шутишь ты, а может, пьян?
— Не шучу я и не пьян.
В штаб доставили баян. —
Лейтенант вскочил: — Да ну?!
Крепко обнял старшину:
Моего седлай коня,
Вороного «Быстрого»,
Горячее он огня
И быстрее выстрела…
Мчись скорей в политотдел,
И чтоб баян не проглядел. —
Нет дороги — целина,
Стелется метель по скату…
Выполняет старшина
Приказание комбата.
Конь летит по целине,
По деревням ветер свищет.
Пепелища. Пепелища…
К штабу мчится на коне
Славный минский паренек,
Старшина — солдатский бог.

Спирт во флягах на столе —
   Молодец старшина!
И обед кипит в котле —
   Молодец старшина!
И в кисетах есть махра —
   Молодец старшина!
Письма всем принес с утра —
   Молодец старшина!
Так гони скорей коня, старшина,
Батарее нашей песня нужна…

Пролетает час-другой,
Над замерзшею рекой
Занимается рассвет,
Поле освещается…
Старшины все нет и нет,
Он не возвращается.

Сел комбат за телефон:
— «Дон!»
«Дон!»
Слышишь, «Дон?!»
Это говорит «Двина».
Был у вас мой старшина?

— Старшина?
Нет, не бывал!
Погоди, он ростом мал?
Как же, был такой у нас,
Ускакал домой тотчас…
Прямо с «Дона» на «Двину»
Ожидайте старшину…

Снова день…
И ночь кончается…
Вьюга хлещет вдоль дорог.
И опять не возвращается
Старшина — солдатский бог.

Показался наконец
Из-за леса жеребец,
Распушил по ветру хвост,
Закричали все:
— Кос-кос!

Но не шел он — поднял уши,
Натянулся весь струной,
Будто песню ветра слушал,
Песню вьюги за спиной,
На спине его меж ссадин
Опустевшее седло,
Где же, конь, твой смелый всадник,
Или вьюгою смело?

На комбате нет лица.
— В лес! За мною! Три бойца!

…Вдруг споткнулся на бегу —
Шинели зеленые,
Два фашиста на снегу,
Вьюгой убеленные.
На шинелях кровь черна
Чуть снежком заметена.
Что-то там темнеет с краю
Возле сломанной сосны,
Не ушанка ль меховая?
Да! Ушанка старшины!
Вот и сам он в стороне
Спит на снежной простыне,
На торжественной, безбрежной,
Что расстелена вокруг,
Спит он на постели снежной
Под родное пенье вьюг.
Завертелся снежный улей
Сон спокоен. Ночь глуха.
И баян, пробитый пулей,
Развернул над ним меха.

Аэродром.
На зеленом фоне
Девушка в летном комбинезоне.

Смотрит в бинокль,
Туда, где пламя
Над Гомелем в небо взвилось столбами.

И кажется — вот он,
Подать рукою,
Город родной над тихой рекою.

Аэродром.
На зеленом фоне
Стройная девушка в комбинезоне.

Все, что вчера
Было мирным кровом,
Видится ей лишь в дыму багровом.
— Там, командир, вон за этим яром,
Детство мое объято пожаром…

— Слушай!
Разведчики известили:
Немцы близ мельницы штаб разместили.
Задача: разрушить, смешать с землею.
Ясно?
Готовить машину к бою!

— Есть готовить
Машину к бою,
Вражеский штаб смешать с землею!

Зубы стиснуты.
Пальцы сжаты.
Машину молнией мчит крылатой.

Полковник ждет,
Мгновенья считая,
Минута прошла, прошла и другая.

Нет как нет ее.
Время течет.
Пульс выбивает секундам счет.

Но дождались
И сегодня.
Вот
Уже самолет
На посадку идет.

И рапорт: — Выполнено!
Дотла
Я дом, где фашисты засели, сожгла.

— Ты ранена?!
— Нет, — прошептала с трудом. —
Сожгла я только что собственный дом…

Темная ночь. Отдыхают полки.
Танки заснули в кустах.
Ветер холодный с немецкой реки.
Поле в могильных крестах.

Скоро, начнется последний бой…
В небе из-за леска
Взвился ракеты огонь голубой, —
Значит, атака близка.

И тишина. Отдыхает земля
После нелегкого дня.
Город сжимает тугая петля
Нашего артогня.
И тишина. Кто летит по тропе?
Едет из штаба связной.
Вот он проходит уже по траве
Вдоль по опушке лесной.
— Левина, срочно!
— Сержанта? Сейчас!

…В крайней землянке возня.
— Левин, вставай!
Получен приказ:
Ждет
   генерал.
— Меня? —
И тишина.
Кто летит по шоссе?
Слушает часовой.
Двое людей в световой полосе.
— Кто там? —
И весело:
     — Свой!

Штаб.
По трехверстке прошел не спеша
Красный огрызок карандаша,
Горло Берлина сжимая.
Тени качаются на стене.
И генерал сидит в тишине.
Дремлет передовая.

— Слушай, сержант,
Ты музыкант?
— Да, генерал!
— На чем ты играл?
Ты кларнетист?
— Нет, генерал!
— Ты тромбонист?
— Нет, генерал!
— И не флейтист?
— Нет, генерал!
— На чем ты играешь, солдат?
— Мой инструмент — автомат!
— А до войны?
— Был скрипачом.
— Так собери музыкантов скорей.
Завтра мы наступление начнем.
Мало мне музыки батарей.
Ясно тебе? Почему замолчал? —
Тихо спросил генерал.

…Свет фонаря освещает глаза,
А на ресницах слеза.
— Разве в атаку легче ходить?
И под огнем безопаснее жить?
Что замолчал? —
Спросил генерал.
— Пишет жена?
— Нет, генерал!
— Где же она?
— Там, генерал!..
— Брат и сестра?
— В пепле костра…
— А старики?
— В тине реки…
Клезмера[4]-деда к оврагу вели,
Чтобы он фрейлехс[5] играл…
Я на Тучинке[6] в черной пыли
Клятву священную дал.
Я до победы не музыкант,
Мой инструмент — автомат.
— Есть у тебя и такой талант.
Ты настоящий солдат.

Будто алмазами режут стекло,
Небо ракеты прожгли.
Дымом Берлин заволокло,
Танки на приступ пошли.
Горло Берлина сжимает петля.
Стонет земля.
Город горит, задыхаясь в дыму,
Рушась во тьму.
Рвется пехота вперед и вперед
До Бранденбургских ворот.
И тишина. Додымил, допылал
Город над Шпрее-рекой.
Вышел из виллиса генерал
И помахал рукой:
— Левин, устал?
— Нет, генерал!
— Скрипку в подарок возьми, сержант.
Есть у тебя и такой талант.

…Тихо вокруг. Офицеры молчат.
Фрейлехс играет в Берлине солдат.

Заборы. Калитки. У старой аптеки
Наш дом деревянный под тенью акаций.
Как видно, останутся в сердце навеки
Минск, Пролетарская, дом 18.

И мне 18! О ангел с косою
Из городка белорусского Копыль,
Где травы на выгоне блещут росою,
Где с тополем важно беседует тополь.

Не знаю — губами, руками, очами
Меня эта девушка приворожила…
Летал на свиданья глухими ночами,
Мне крылья давала какая-то сила.

— Нарви мне сирени, — попросит, бывало, —
За каждую веточку я поцелую. —
Ломаю сирень, и все кажется мало,
И снова ломаю сирень молодую.

Кувшинчики белые не распустились,
За низким забориком ждет мое счастье.
И синие сумерки ниже спустились.
И приняли в нашем свиданье участье.

А в этом саду жил поэт знаменитый.
Мы пили с ним воду из общей криницы.
И мшистый заборик, травою повитый,
Делил переулок, как будто граница.

Не садом, соседом своим любовался,
Когда он утрами ходил по дорожке.
Сиреневый куст над тропою склонялся.
Тюльпаны сгибали зеленые ножки.

Потом приходили к поэту селяне —
В льняных домотканых рубахах ребята.
Я слушал: шумят и поют на поляне,
И песни летят и садятся на хаты,
Как птицы. И матери знают в Полесье,
Что хлопцы гуляют у Янки Купалы.

О юность моя! Белорусские песни!
Хочу, чтобы все повторилось сначала!

…А утром я снова пришел за сиренью.
Нарвал. И скорее к забору рванулся.
Повис, исцарапав до крови колени.
И пятки моей кто-то пальцем коснулся.

Сквозь землю хотел провалиться от страха.
Сосед засмеялся:
— Куда ты, куда ты?

Послушай, поет перелетная птаха,
Она возвратилась до дому, до хаты.
Ты думаешь — жалко сирени?
Мой милый,
Мне жаль, что за нею приходишь украдкой,
Слыхал, что ты тоже изводишь чернила,
Ночами склоняясь над первой тетрадкой…
Ты знаешь, что песни растут, как живые, —
Корнями из сердца цветут они пышно.
А если ты станешь поэтом, в чужие
Не стоит сады забираться неслышно.

…А годы прошли. И война отгремела.
И я возвратился к родимым руинам.
У рва, где гремели раскаты расстрела,
Один я грущу над женою и сыном.

Но дому и саду у старой аптеки
Еще суждено из-под пепла подняться, —
Ведь в сердце поэта остались навеки
Минск, Пролетарская, дом 18.