Моисей Тейф - Песнь о братьях

Смотрю в окошко памяти моей:
Суббота юная нисходит с небосвода,
Качает ветер синеву морей
И колыбель уставшего народа.
Спи, каменщик, портной и музыкант!
На облаке послушном, как теленок,
Плывет тарелка — золотистый кант,
А на тарелке — хала и цыпленок.
На улицах ни звука, ни лица.
Пуста скамейка и квадрат крыльца,
Никто не рассуждает у ворот.
Как сладко спит его величество Народ!
И в тысяче других печальных ноток
Я различаю храпа саксофон,
Виолончель простывших носоглоток
И насморка хронического звон.
А мимо лавок с урожаем летним,
Где помидоры прямо из огня,
Идет еврей с мальчишкой пятилетним,
Немыслимо похожим на меня.
Он говорит:
— Осел, чего ты плачешь?
Хорош характер у моих детей!
И так за все на свете деньги платишь,
Еще завелся чертов грамотей.
Какой букварь? Чтоб я о нем не слышал!
Ты видишь, сколько вывесок, дикарь?
Не плачь! Ведь я с тобой на рынок вышел,
Чтоб ты увидел собственный букварь.
Пожалуйста, учись по русским буквам,
По вывескам к горячим свежим булкам,
По надписям над плоскими часами.
Но там, где ходит с длинными усами
Процентной нормы неусыпный страж, —
Туда не надо! Там букварь не наш.
Там скучно, очень дорого и тесно…
Ах, Мойшеле, смотри, как интересно:
    Алэф — А,
    Бейс — Б,
    Гимл — Г. —
Так милая великая Россия,
Сама полуголодная, растила
Мальчишек из еврейского квартала,
Таинственные надписи читала:
«Хлеб», «Мясо», «Парикмахерская», «Ларь».
Прекрасен и бессмертен мой букварь!
В снегах славянских под кровавой ношей
Соленых полыхающих бинтов
Я трижды умереть, как Шварцман Ошер[7],
За мой букварь священный был готов.
И в подмосковной огненной долине,
Когда хрустел под танками январь,
Я, как Паперник[8], был готов на мине
Взорвать себя и защитить букварь.
Меня терзали горе и утрата,
Но за руки вели меня всегда
Два мальчика, два близнеца, два брата —
Кудрявый Алэф и курносый А,
Мой первый май и первое двустишье,
Мой первый сад и первый соловей.
Стучат,
Стучат,
Стучат, как дождь, по крыше
Они в окошко памяти моей,
Целуют щеки, губы и глаза.
Ведь я — цветок, случайно уцелевший,
На той войне случайно не сгоревший.
Я — дома, и живут в моей скворешне
Кудрявый Алэф и курносый А.

Воскресни! Магия стиха
Заставит сердце биться!
О, смерть не будет так глуха —
И таинство случится!

Воскресни! Ты жива, поверь,
Душа твоя крылата.
Волшебно распахнула дверь
Перед тобой баллада.

Воскресни! Я твой вздох ловлю,
Как ловит скрипка ноты.
Воскресни! Я тебя люблю,
Как мог любить лишь Гёте.

Все это было так давно…
Наворожили маме:
— Ах, вашей дочке суждено
Владеть, мадам, домами.

Возьмут ее в богатый род,
И с мужем рядом-рядом
Кататься будет каждый год
На воды в Баден-Баден.

Плясало панство краковяк,
Вертелось у портного.
На червяке крестом червяк —
И свастика готова,

Ползет на грудь, ползет на лоб,
На штамп внутри ботинка.
И сразу бешеный галоп
Звериного инстинкта:

Смотреть — не сметь! Рыдать — не сметь!
За жест, за слово — к стенке!
Расстрел и смерть, расстрел и  смерть,
И исповедь в застенке.

…Луна над Вильнюсом висит,
Как маятник огромный.
Во мраке свет ее скользит
Оранжевый и ровный,

Она качается давно,
В туманных кольцах света.
Всю ночь ходить ей суждено
По проволоке гетто.

Когда богата ночь, как день, —
Луна подобна солнцу,
Вот закачалась чья-то тень
И тянется к оконцу.

Зачем по городу одна
Так поздно ходишь, пани?
Теперь другие времена,
Теперь другие парни…

Мерцает крестик золотой
На белоствольной шее.
Подолгу под окном не стой —
Везде глаза ищеек!

У них свои и долг, и честь.
Находчивые парни,
Они узнают, кто ты есть,
О набожная пани.

Ты посмотри, однако, вверх, —
Как раз такое небо,
Чтоб легче было револьвер
Вложить в буханку хлеба

И прошептать короткий путь
В ближайший лес из гетто.
Но, пани, справедлива будь
К способностям агента —

Его стремительная тень
На стенах как проказа.
Держаться стен! Держаться стен!
О, барабан приказа!

А вот и тень твоя дрожит,
И бьется дверь в парадном.
Горячий палец твой лежит
На язычке прохладном,

Прицел твой точен, как закон
Великого Паскаля.
Но шаг чеканит каблуком
Гестапо, зубы скаля.

Смотреть — не сметь! Рыдать — не сметь!
Стрелять — не сметь тем боле!
Как это рядом — жизнь и смерть,
Через тропинку боли.

Воскресни! Магия стиха
Заставит сердце биться!
О, смерть не будет так строга —
И таинство случится!

Воскресни! Я твой вздох ловлю,
Как ловит скрипка ноты.
Воскресни! Я тебя люблю,
Как мог любить лишь Гёте.

Внимание! Я счастлив! О друзья,
Я огорошен солнечным известьем.
Весна-царевна шествует предместьем,
Она идет к воротам городским.

По утренним долинам и лугам
Ее сопровождает птичье войско.
И, как подсвечник с капельками воска,
В лесу сияет елка. Сто чудес!

Внимание! Над розовой землей
Летает нежных облаков колонна
И Песней Песнь поэта Соломона,
Царя и мудреца, поют скворцы.

Сегодня утром очень тонкий палец
Забарабанил в стеклышко мое:
— Пора! Гони печаль. А ну ее!
Давай ключи от городских ворот:
Давай стихи от городских ворот.
Пошевелись, поэзии скиталец.

Необычайно светел этот свет.
Согрей свое простуженное горло.
Весна-царевна ждет у входа в город;
Открой ворота и скажи Весне:
— Войди, Любовь!
А Смерть — останься вне!

Влюбленные, спите спокойно.
Звезда молодая, плыви!
Да будет покаран достойно
Любой, кто мешает любви.

Влюбленные, спите спокойно.
Луна, на рассвете седей!
Я знаю, что горе достойно
Испытывать счастье людей.

Влюбленные, спите спокойно.
Вселенная держит свирель.
Поэзия трижды достойна
Раскачивать вам колыбель.

Вы можете смеяться, да, —
Сошел с ума! Причуда!
Но знайте раз и навсегда:
Я свято верю в чудо.

Не потому, что хрустнуть мог
Вполне у смерти в пасти,
А потому, что мой порог
Перемахнуло счастье.

Так вот: совсем-совсем один,
Как музыка в шкатулке,
Я вдоль по комнате ходил
В Армянском переулке.

Давно маячил март в окне,
Стихи, как почки, вздуло,
И голубь залетел ко мне
И сел на спинку стула:

— Очнись, дикарь, постель стели.
Поставь, как люди, кресло!
Она идет из-под земли.
Она… Она воскресла!

И ветер — в дверь, и пламя — в печь,
Осиной бьется рама.
О, у меня исчезла речь —
В дверях стояла мама.

Ее сережки! Молодец!
На пасху из ломбарда
Для мамы выкупил отец
Два глаза леопарда.

Она! Пусть я умру — она!
Ах, как помолодела.
Когда исчезла седина
И выпрямилось тело?

— А ты по-прежнему — стихи…  —
Как маленького гладит. —
А продают ли за стихи
Картошку на оладьи?

Скажи, убавилось ли зла,
Прибавилось ли хлеба?
Смотри, я звезды принесла
Тебе с седьмого неба.

Молчи, догадываюсь я:
С поэтов звезд хватает.
Но эта звездочка — моя,
Она во рту растает.

Да, я воскресла! Я — жена
Тебе до смерти самой.
Да, я давным-давно жила,
Была твоею мамой.

Я огорошен! Это бред!
Такого быть не может.
На много, много, много лет
Она меня моложе.

А голубь гулит: — Сатана!
Не ты писал ли прямо:
«Поэту не нужна жена.
Нужна поэту мама».

И пламя — в печь, и ветер — в дверь
Стихи дышать мешают.
— Теперь, — кричат они, — поверь,
Что мертвых воскрешают!

Моя песнь тебе, Эстерл, моя песнь!
Моя жизнь тебе, Эстерл, моя жизнь!
Вот я весь, моя Эстерл, вот я весь.
Будь здорова, Эстерл, моя жизнь!
Будь здорова, Эстерл, я — живой.
Спас меня, о Эстерл, облик твой.
Будь здорова, Эстерл! Седина —
Это лучше, Эстерл, чем война.
Это, слышишь, Эстерл, — пустяки.
О, спасибо, Эстерл, за стихи!
О, спасибо, Эстерл, — мой пророк.
Жгут язык мой, Эстерл, жала строк.
Но тебе открою, право,
Рифмы — горькая отрава.
Временами эти рифмы
Превращаются в порок.
Это стыдно, Эстерл, — рифмовать
Имя той, которую целовать.
Рифмовать, укладывать, упрятывать в строфу…
Это стыдно, Эстерл! Фу!

Радость-Эстер, на рассвете
Спят любимые, как дети,
Движут сонными устами,
Пахнет в воздухе цветами,
Усыпляющими боль.

А стихи окно открыли,
Смотрят в небо, чистят крылья.
Тучи, солнышко встречайте,
Но рассвет не омрачайте.
Пусть он будет голубой!

Эстер, Эстерл, живей!
Солнечную арию
Исполняет соловей
Утром пролетарию.

Исполняет соловей,
 Гений-самоучка.
Эстер, Эстерл, живей!
Ты не белоручка.

Нет, священная рука
Труженика-предка
Свой привет издалека
Шлет тебе нередко.

Голоса мастеровых
Словно крики часовых:
— Эстер, Эстерл, вставай,
Не успеешь на трамвай!

Этот голос бедняков
Даже полчища веков
Не могли остановить —
Он пришел благословить,
Эстер!

Тише, Эстерл, тише…
Сейчас говорить опасно.
Меня воскрешает песня.
Не бойся! Это прекрасно!

Это спасенная песня,
Кровь еще на груди.
Это счастливая песня,
Всё еще впереди!

Повтори, Эстерл, повтори…
Повтори этот лепет священный.
Что тебе говорила бабушка,
Белоснежная седина?
Она говорила: «Эстерл-голубь,
Люди рождаются ради любви,
Мы без любви — кувшин без вина».
Эстерл, так говорила она,
Та, что с молитвой вошла в крематорий,
Мудрая птица, пепел которой
В белый цветок обратила весна?
Она не была ангелом, Эстер.
Была поэтом.
Не плачь!

Повтори, Эстерл, повтори.
…И вторглись двуногие волки
В маленький переулок,
Туда, где давным-давно
Веселый Шолом-Алейхем
На праздники пил вино.

Рассказывай — я пишу.
Рассказывай до конца.
…И схватили они отца.
— Еврей? —
Сапогом в живот… —
Смотрите, еще живет!
Коммунист? —
Пуля в висок. —
Огненный сок — на песок.

Эстер, не плачь, помоги!
Ты слышишь мои шаги
В тумане молочно-белом?
Помоги, помоги, помоги
Донести его бедное тело
 До подножья последней строки.
Не плачь!

«О, мы не забудем! О, мы не забудем!» —
Деревья кричали на улицах людям.
И ночью, когда мы сливались в одно,
«О, мы не забудем!» — кричали в окно
Луна, и заборы, и пепел, и тополь.
Я слышал во сне их неистовый вопль.
И ты, проведя языком раскаленным
Во тьме по губам пересохшим, соленым,
Клялась, как деревья на улицах людям:
«О, мы не забудем! О, мы не забудем!»

Тише… Тише…
Летайте, как птица, как снег.
Он любим, и она любима.
Этот парк прозрачен,
Как мысли во сне,
Чистота его только с детством сравнима.
Тише.
Двое сливаются с деревом белым,
С человеком сливается человек.
Так, наверно, душа
Сливается с телом
И с небесным сливается
Выпавший снег.
Осторожнее!
Снег на скамейке не трогать!
Голубь-Эстер, беги! Я бегу за тобой.
Осторожнее!
Белое над головой.
Осторожнее!
Белое под каблуками.
Я тебя поцелую!
Ты машешь руками:
— Как не стыдно? Деревья увидят! —
Побег.
Я кричу:
— Возвратись!
Будь отважна, как снег!

Я слышу твои шаги в городской суете.
Из тысячи тысяч — именно эти.
Узнаю! Они стучат у меня в грудной клетке.
И я, освобожденный из другой клетки,
Из камеры смерти,
Из тысячи тысяч шагов
Слышу именно эти.
Слышу и громко пою.
Узнаю, узнаю,
Наконец узнаю
Собственную весну.
Да! Мне это счастье стоило десятилетий.

Не надо, Эстер, не надо.
Не надо ни клятвы, ни слов.
И смертных зароков не надо.
Пускай не покинет совесть
Никого, нигде, никогда.
О Эстер! Меня укусила однажды
Змея из печальной, но мудрой сказки,
Которую мне рассказала мама.

Начало доброе, худой конец.
О, голос мамы — песенка скворца!
Вернулась королевна во дворец
И в слезы — нет ларца.

Огонь танцует в печке голубой.
Метель танцует на ветвях ольхи.
Меня уводит мама за собой
По лесенке, по лесенке — в стихи.

Уже орет на площади гонец:
— Тот, кто найдет потерянный ларец,
Получит в жены дочку короля
И горы хрусталя.

Пастух веселый щелкает кнутом,
Домой торопит молодых овец.
А за прудом в сиянье золотом —
Лежит ларец.

— Что за находка! Ай да счастлив я!
Скорей посмотрим, что блестит внутри. —
Открылась крышка, вылезла змея
И укусила. Вот тебе — смотри!

Хихикали над ним стада овец:
— Хи-хи, нашел! Хи-хи, открыл ларец!
Хи-хи, поверил в дочку короля
И в горы хрусталя.

…Себя ночами спрашиваю вслух:
— Что я нашел? Чем заплатил тогда?
Опять обманут королем пастух,
И мама справедлива, как всегда.

Любовь совсем не многословна.
А ненависть — наоборот.
Любовь в словах своих условна,
А ненависть — наоборот.

Но у любви одна примета:
За ней невидимая тень
Идет, как за спиной предмета,
Как ночь — за днем, за ночью — день.

Она дороги пробивает,
С любовью вместе гнезда вьет.
И даже изредка бывает:
Любовь мертва, а тень — живет.

Они идут, как дверь — за дверью,
За хлебом — соль, за тканью — нить.
И ни одной из них потерю
Мы не сумеем заменить.

— Пей любовь спокойно, от краев — до донца,
Будешь помнить долго этот запах солнца.

Разве можно залпом пить такой напиток,
Счастье превращая в камеру для пыток?

Это — не отвага, а сплошное детство.
Отличай обжорство от священнодейства, —

Говорила мама, тогда еще живая,
Маленькие раны мои переживая.

О, двадцатилетние! Вы смеетесь в ярости.
Слышу! Слышу: — Ангелом сделался на старости.

Смотрю на секундную стрелку…
Как ветер — вершины лесов,
Она обегает тарелку
Моих неподвижных часов.

Как часто ее лихорадит,
Знобит и в мороз, и в жару!
Занятно, чего она ради
Летает, как мяч, по двору?

А эти, счастливая пара,
Идут незаметно почти.
Любимая, это недаром —
Им дальше и дольше идти.