Валентин Парнах - Испанские и португальские поэты - жертвы инквизиции
Между тем католичество пыталось проникнуть во все поры молодого тела Испании и Португалии.[67] Сколько аутос сакраменталес[68] (autos sacramentales) сочинено было поэтами по заказу церкви!
Конечно, многие испанские писатели сами являлись пламенными католиками, мистиками, прелатами, но в некоторых любовь к эллинской древности боролась с верой в казенную церковь.
Являлся ли этот гуманизм тоже своего рода мистикой, или же его можно рассматривать как возмущение против полицейской религии? Как бы то ни было, он следовал латинской традиции, по которой Аполлон сопоставляется с Христом, а Венера — с девой Марией.
Само собой разумеется, испанские и португальские интеллигенты еврейского происхождения, так называемые «новые христиане», входили в число культурных людей того времени, подвергшихся этим влияниям. Но если их христианские собратья, «старые», «настоящие» христиане находились во власти этой двойной любви, колебались между «святой» католической верой и греческой мифологией, то некоторых евреев раздирала тройная любовь — к Испании, их мачехе, к Греции и к Библии.
XIII
Испанцы и португальцы по языку, марраны играли видную роль в политической и культурной жизни. Среди них немало было врачей, писателей, ученых. Многим из них удалось бежать от инквизиции. Они спасались в протестантскую Голландию, Францию, Италию, Швецию и другие страны. В то время борьба за колониальные богатства уже потрясала Европу. Колониальная политика и морская торговля имели огромное значение для «их католических величеств». Вот почему, предоставляя инквизиторам преследовать иудействующих в Испании, в Португалии и в колониях, правительства этих стран терпели своих марранов где-нибудь в Голландии или во Франции. Они пользовались ими в своих империалистических целях. Они охотно эксплуатировали энергию и дарования своих «еретиков». Некоторые марраны исполняли должность консулов, агентов, даже посланников различных стран, в Голландии, где процветала знаменитая Ост-Индская и Вест-Индская компания. Марраны представляли Марокко, Данию, Венецию и Швецию. Среди марранов, кроме врачей, ученых и офицеров, мы находим различных чиновников, тщательно перечисленных Даниэлем Леви де Баррьосом.
Голландия исключительно гостеприимно принимала беглецов, открыто отрекавшихся от католичества и принимавших иудейство: они способствовали ее экономическому процветанию.
Среди дипломатов-марранов следует упомянуть Мануэля Фернандеса де Вилла-Реаль[69], капитана и генерального консула Португалии в Париже, где он перешел в иудейство. В течение ряда лет он представлял свою страну во Франции. Но по его возвращении в Лиссабон его арестовала инквизиция по обвинению в иудействе. После двухлетнего тюремного заключения, в 1652 году он был удушен гарротой.
XIV
В застенках инквизиции и в убежищах марранов всегда жила «еретическая» поэзия, ненавистная, как черная магия, бюрократам священного трибунала.
Книги «еретиков» печатались далеко от Испании и Португалии: «Утешение в треволнениях Израиля» Самуэля Ускэ вышло на португальском языке в Ферраре, испанские «Псалмы» Давида Абенатара Мэло — во Франкфурте, испанские стихи и хроники Даниэля Леви де Баррьоса — в Брюсселе и Амстердаме, испанские стихи и проза Антонио Энрикеса Гомеса — в Парижс и Руане, различные произведения на испанском, португальском, латинском и древнееврейском языках — в Голландии, Турции, Италии.
Некоторые писатели-марраны отдавали свою жизнь одновременно делу еврейства и делу испанской литературы.
Они следовали традициям испанской поэзии и пользовались противопоставлениями, гиперболами, метафорами в испанском вкусе. Некоторые их стихи искусственны, другие свидетельствуют о подлинной изобретательности авторов. Но есть и стихи, лишенные каких бы то ни было украшений, голые как тюремная стена. В них есть сила. Наибольшее количество книг принадлежит Даниэлю Леви де Баррьосу, неутомимому деятелю, испробовавшему различные жанры поэзии и прозы. К ним относятся: мифологические стихи, аллегорические драмы, комедии, мадригалы, оды, сонеты, октавы, десятистишия, акростихи, панегирики, сообщения, очерки, хроники, этюды и заметки.
«Odi et amo! »[70] Ненавижу и люблю! В изгнании некоторые еврейско-испанские и еврейско-португальские интеллигенты не отрывали взоров от Испании и Португалии. В меланхолии дождей, в северной мрази с тоской и гневом они вспоминали свою сияющую страну. Баррьос, вероятно, часто видел во сне свою Монтилью, андалузский городок, который он когда-то называл своей «зеленой звездой» (verde estrella).
Если св. Хуан де ла Крус[71]и святая Тереса, ультрамистические католические поэты, имели дело с инквизицией, чего же могли ждать поэты еврейского происхождения?
Каждый новый беглец из Испании и Португалии привозил в Голландию весть о новых арестах и новых аутодафе. Такой-то осужден! Такой-то удушен гарротой! Такой-то сожжен «в изображении»! Такой — заживо сожжен!
Но беглецы преодолевали свое смятение. Они организовывались, основывали еврейско-испанские академии, куда входили ученые и поэты. В своем «Сообщении об испанских писателях и поэтах еврейского племени» Баррьос перечисляет, в прозе и стихах, десятки своих собратьев. Среди других мы находим имя Хакоба Бельмонте, автора истории Иова, переделанной в комедию, и стихов против инквизиции, произведений, не дошедших до нас. В Амстердаме поэты-марраны сочиняли на испанском, португальском и латинском языках элегии, оды и панегирики во славу тех, кто погиб в аутодафе где-нибудь в Вальядолиде, в Кордове, в Компостелле, в Лиссабоне.
Большинство иудеев и папистов были равно шовинистически настроены. Тем не менее встречались талантливые евреи, способные возвыситься и над синагогой и над церковью. В эту эпоху Спиноза[72] создавал свои геометрические построения, интересующие и наших современников.
XV
В 1655 году в Амстердаме вышла книга, теперь ставшая чрезвычайной редкостью. По моей просьбе библиотека Амстердамского университета переслала ее на время Парижской национальной библиотеке, где я и получил возможность с ней ознакомиться.
Озаглавленный «Славословия, ревнителями посвященные блаженной памяти Авраама Нуньеса Берналя, заживо сожженного в Кордове 3-го мая 5415 (1655) года», этот сборник открывается фронтисписом со следующей латинской надписью:
Pro mentis carcer,
Pro laude vincula dantur.
Virtus crimen habet,
Gloria supplicium.[73]
В этом сборнике в 172 страницы приняли участие двадцать четыре автора[74].
Фронтиспис антологии двадцати четырех поэтов, изданной к Амстердаме в 1655 году. Славословия, ревнителями посвященные блаженной памяти Авраама Нуньеса Берналя, который был заживо сожжен, прославляя имя создателя своего, в Кордове, 3 мая 5415 года.
Вопреки заглавию, этот том не целиком посвящен Нуньесу Берналю. Пятьдесят последних страниц «Славословий» относятся к его племяннику Исхаку де Алмейда Берналю, заживо сожженному в Компостелле Галисийском, в том же 1655 году.
Сообщение о его казни начинается следующими словами:
«Еще не просохли чернила (чтобы не сказать: слезы) доблестной истории блаженного Авраама Нуньеса Берналя (да будет благословенна его память!), когда достойные доверия свидетели-очевидцы уже сообщают нам о великой верности, о предельном рвении сожженного серафима, доблестного юноши Исхака де Альмейда Берналя».
Сожженные инквизицией за то, что они открыто отреклись от католичества, эти марраны сравниваются авторами «Славословий» с Фениксом[75], Саламандрой[76], Атласом[77], пророком Илией, Самсоном и другими образами греческой и еврейской древности. Библейские элементы сочетаются с мифологическими и испанскими. Феникс, воскресающий из пепла, — излюбленный символ испанских и португальских поэтов, — появится снова и снова, олицетворяя человека, умирающего и возрождающегося в любви.
В сонете Антонио Жозэ да Сильва, португальского маррана, удушенного и сожженного инквизицией в Лиссабоне в 1739 году, этот феникс выступает опять:
Итак, я мертв и жив, живой мертвец.
Из пепла Фениксом встаю живой.
Сгораю мотыльком в огне, мертвец.
Сведующие в греческой мифологии, библии и каббале, авторы «Славословий» раньше всего преданно следуют традициям испанской поэзии. Они противопоставляют жизнь, пребывающую в смерти, — смерти, живущей в жизни.
Единение жизни и смерти обнаруживается и в стихах Самуэля де Красто, посвященных памяти Альмейда Берналя.
Одно из его четверостиший служит вступлением к длинному стихотворению Ионы Абарбанеля[78], в котором каждое десятистишие заканчивается одной из четырех строк Красто. Абарбанель начинает следующими стихами:
