Шауль (Саул) Черниховский - Избранные стихи Черниховского
звездную чую — кто он,
поднесший к точилу нож?
Перевод А. Кобринского
ИДИЛИИ
ЗАВЕТ АВРААМА
[7]
Идиллия из жизни евреев в Тавриде
I
На пути в Египет
Реб Элиокум, резник[8], встает неспешно со стула,
Все нумера "Гацефиры[9]" сложил и ладонью разгладил,
Выровнял; ногтем провел по краям. Ему "Гацефира"
Очень любезна была, и читал он ее со вниманьем.
Кончив работу, — листы аккуратно сложив и расправив, —
Встал он на стул деревянный, на шкаф положил газету.
Слез, подошел к окну и выглянул. Реб Элиокум
Думал, что надо уже отправляться к вечерней молитве,
В дом, где сходилась молиться вся община их небольшая.
Двор из окна созерцал он в безмолвии мудром — и видел:
Куры его поспешают к насести, под самую крышу,
Скачут по лестнице шаткой, приставленной к ветхому хлеву.
Медленно движутся птицы... Посмотрит наседка — и прыгает
Вверх на ступеньку; потом назад обернется и снова
Смотрит, как будто не знает: карабкаться — или не стоит?
Только петух молодчина меж ними: хозяйский любимец.
Гребень — багряный, бородка — такая ж; дороден, осанист;
Ходит большими шагами, грудь округляя степенно;
Длинные перья, качаясь, золотом блещут турецким.
Вот уж запел было он, но тотчас запнулся, внезапно
Песню свою оборвал и, вытянув шею, пустился,
Крылья широко раскинув, бежать; тут реб Элиокум
Тотчас узнать пожелал причину такого поступка.
Вскоре услышал он свист кнута, колес громыханье,
Пару коней увидал, — а за ними вкатилась повозка.
Лошади стали; с повозки высокий спрыгнул крестьянин,
Крепкий, здоровый старик, распряг лошадей и в корыте
Корму для них приготовил, с овсом ячмень размешавши.
Реб Элиокум на гоя взглянул с молчаливым вопросом.
Сразу по шапке узнал он, что гость — из села Билибирки.
(Так испокон веков зовется село: Билибирка, —
Только евреи его прозвали Малым Египтом.)
Мудрый и щедрый Создатель (слава Ему во веки!),
Тварей живых сотворив, увидел, что некогда могут
Разных пород созданья смешаться между собою.
Дал им Господь посему отличия: гриву, копыта,
Зубы, рога. Ослу — прямые и длинные уши,
Ящеру — тонкий хвост, а щуке — пестрый рисунок.
Буйволу дал Он рога, петуху — колючие шпоры,
Бороду дал Он козлу, а шапку — сынам Билибирки.
Шапка по виду горшку подобна, но только повыше.
Росту же в шапке — семь пядей; кто важен — с мизинец прибавит.
Можно подробно весьма описать, как делают шапку:
Видя, что шапка нужна, идет крестьянин в овчарню;
Там годовалый ягненок, курчавый (черный иль рыжий)
Взоры его привлекает; зарежет крестьянин ягненка;
Мясо он сварит в горшке и с семьею скушает в супе,
Есть и такие, что жарят ягнят, поедая их с кашей;
Шкурку ж отдаст крестьянин кожевнику для обработки.
В праздник, в базарный день, в Михайловку съездит крестьянин,
В лавочку Шраги зайдет, посидит, часок поболтает,
К Шлемке заглянет потом — и к Шраге назад возвратится;
После отправится к Берлу; сторгуются; Берл за полтинник
Шапку сошьет мужику, но с цены ни копейки не скинет:
Ибо цена навсегда установлена прочно и свято.
Едет ли он в Орехов, заглянет ли он в Севастополь, —
Жителя этой деревни всякий по шапке узнает.
Ежели кто повстречает жителя сей Билибирки,
Скажет ему непременно: — Здорово, продай-ка мне шапку! —
Гостя по шапке узнал, конечно, и реб Элиокум.
Только не знал он того, зачем приехал крестьянин.
Стал он тогда размышлять: — Э, видно, там, в Билибирке,
Важное что-то случилось, — а я ничего и не слышал. —
Так-то вот думает он, а мужик уж стоит на пороге,
Шапку стащил с головы, озирается, ищет икону.
— Здравствуй! Резник-то который? не ты ли? А я билибирский.
Пейсах меня прислал. Родила ему Мирка сынишку.
Завтра его ты обрежешь, а вот письмо; получай-ка. —
— Ладно, — ответил резник, — помолюсь — а там и поедем.
Ты же меня с часок подожди. А покуда и кони
Пусть отдохнут. — Сказал, поднялся, взял палку и вышел.
Улицей тихо идет он, сверкая гвоздями подметок.
Реб Элиокум — могель[10], известный в целой округе,
Даже из дальних селений за ним присылают нередко.
Слава его велика. — Через полчаса из дому снова
Реб Элиокум выходит в пальто и в шарфе пуховом,
Теплом, большом. Ибо Элька, жена его, так говорила,
Мужа в сенях провожая: — Возьми, обвяжи себе шею;
День хоть не очень холодный, а все-таки лучше беречься.
Что тебе стоит? Возьми! Жалеть наверно не будешь. —
Реб Элиокум неспешно дошел до повозки мужицкой,
Смотрит — а в ней, как ягнята, его же три дочки уселись:
Сорка, да Двейрка, да Чарна. А где же сынишка? Да вот он,
Ишь, на руках-то у гоя, который приехал в повозке.
Хочет мужик и его посадить с сестренками рядом.
Так и сияют оба: и гой заезжий, и Хона.
(Мальчика Хоной назвали в память братишки, который
Умер давно от холеры; но гои, понятно, Кондратом
Хону придумали звать, при этом они говорили:
Ежели Года — Данило, то Хона — Кондрат несомненно.)
Так и сияет мальчишка; накушался вдоволь он вишен,
Зубы от сока синеют, пятно на кончике носа,
Выпачкан весь подбородок...
Настала для Хоны забава.
Ножками дрыгает он на руках у гоя Михайлы.
Любит Михайло подчас пошутить с детворою еврейской:
— Ну-тка я вас, жиденят! — и кнутом замахнулся притворно.
Громко тогда закричали и Сорка, и Двейрка, и Чарна;
Хона однако не вскрикнул, не тронулся с места, а поднял
Сам кулачок свой на гоя, готовый ринуться в битву.
Молча Михайло стоял на месте, весьма удивленный,
После того покачал головой и промолвил негромко:
— Плохо, когда жиденята — и те бунтовать начинают!
— Он у меня герой, — отвечал Элиокум с улыбкой:
— Брось-ка его да ребят покатай в повозке немного. —
С криками снова уселись и Сорка, и Двейрка, и Чарна.
Хона за ними в повозку — и тронулись лошади с места.
— Ну, Элиокум, прощай, — сказала жена, — "До свиданья.
Хону вы мне берегите! Ты, Сорка, за брата ответишь!"
Дети еще не вернулись. Но вот закричал Элиокум:
— Будет! Пора и домой! Возвращайтесь! — Не очень охотно
Девочки слезли с повозки, — но все же отцу не переча.
Хона один уперся: вцепился он крепко в Михайлу,
Рот широко раскрыл и отчаянно дрыгал ногами.
Только ни ноги, ни рот не слишком ему пригодились:
Отдал приказ Элиокум — и мальчик был спущен на землю.
Чарна и Двейрка, его подхвативши, бежали проворно
К дому. Назад озираясь, вися на руках у сестренок,
С ними и Хона бежал, крича и мыча, как теленок.
Ноги его поджаты; хвостиком край рубашонки
Сзади торчит из прорехи, застегнутой слишком небрежно.
Хона кому был подобен в эту минуту?
Ягненку,
В поле бредущему следом за маткой. Пастух выгоняет
Мелкий свой скот; за ним, отставая, с протяжным блеяньем,
Скачут ягнята вдогонку, и хвостики их презабавно
Сзади по голеням бьются...
А лошади мчатся и мчатся,
Вот уж село миновали и по полю чистому едут;
Вот — и с пригорка спустились; из глаз сокрылась деревня;
Мельница только видна на холме; раскинувши крылья,
Точно гигантские руки, привет она шлет им прощальный.
Вот уж просторы полей окружили путников наших.
Вольная ширь кругом простерта в покое великом.
Скорби глубокой и тихой дух витает над степью:
Песня извечной печали, бездонной, безмолвной и горькой,
Повесть минувших событий — и темные тайны грядущих,
Будущих дней... И невольно тогда на уста человеку
Грустная песня приходит, и сердца тайник непостижный
Полнит собой, и печалит, и мир омрачает, как облак.
Сердце тогда защемит, а в глазах скопляются слезы.
Славой овеяна степь, и в сказаньях о давних народах,
Там, в отдаленных веках, на границе преданий и правды,
Древнее имя ее окутано облаком тайны.
Персы со скифами здесь воевали; здесь кочевали
Половцев дикие толпы, потом племена печенегов;
Кровь татарвы и казаков здесь проливалась обильно.
Кончены те времена, когда от границы Буджака[11]
Вплоть до Каспийского моря ширилось море другое —
Море сверкающих трав, благовоньем богатых. Бывало —
Хищное племя шатры разбивало у рек многоводных,
Диких коней усмиряло в степных неоглядных просторах...
Только могилы остались доныне: большие курганы.
Молча и грустно с курганов глядят изваянья; загадки
