Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Воистину великолепны
великие замыслы:
рай на земле,
всеобщее братство,
перманентная ломка…

Все это было б вполне достижимо,
если б не люди.

Люди только мешают:
путаются под ногами,
вечно чего-то хотят.
От них одни неприятности.

Надо идти на штурм — освобождать
          человечество,
а они идут к парикмахеру.
Сегодня на карту поставлено
все наше будущее,
а они говорят:
недурно бы выпить пива!

Вместо того чтоб бороться
за правое дело,
они ведут борьбу
с эпидемией гриппа,
со спазмами,
с корью!

В час, когда решаются всемирные судьбы,
им нужен почтовый ящик
или постель для любви.

В канун золотого века
они стирают пеленки,
варят суп…
Чем они только не заняты?
Бренчат на гитарах,
режутся в скат,
гладят кошек,
нянчат детей.

Ну, скажите,
можно ли с ними построить
могучее государство?
Все рассыпается в прах!
Обыватели,
ходячие пережитки прошлого,
скопище жалких посредственностей,
лишенное мысли!

Как с ними поступить?
Ведь нельзя же их всех уничтожить!
Нельзя же их уговаривать целыми днями!

Если бы не они,
если б не люди,
какая настала бы жизнь!

Если бы не они,
как бы нам было легко,
как бы все было просто!..

Если бы не было их,
о, тогда бы,
тогда…

Тогда бы и я не мешал вам своими стихами!

Изношенная, в старой кожаной шкуре,
книжка.
Стершиеся следы…
Роберто Моретти, Сант-Яго…
Телефоны, которые давно уже не откликаются
или отвечает химчистка…
Клодина Авиллон из Клермон-Феррана…
Исчезнувшие минуты,
имена, записанные наспех в вестибюлях отелей,
на вокзальных перронах, на конгрессах.
Ольга Диц, Гюнценхаузен…
Адресаты, выбывшие неизвестно куда.
Абоненты, отключенные от коммутаторов.
Разве я бывал когда-нибудь в Клермон-Ферране?
Кто это — Ольга, Роберто, Клодина?
Любовь, хлеб, разговор,
ночь, обещание,
которое никто не сдержал.
Случай, со своими причудами,
со своими мертвыми ликами
и слепыми именами.
Так и мое имя,
мой полустершийся след,
останется в чьих-то других книжках.
Кто это?
Я,
вычеркивающий свое имя
из ваших книжек.

Еще феаки там живут Гомеровы…[73]
Восток в объятье с Западом сливается,
и, темный, близ оливкового дерева,
там кипарис к лазури прорывается.

Там сердце жаждет снова жить и веровать,
там земли Пирра взору открываются;
гармония ключами изливается,
стремится грезы древние навеивать.

Там слышен мудрый голос новогреческий, —
Слепец бессмертный ловит песни новые
и вздохи роз разносятся пунцовые;

Тень Соломоса[74] дышит их цветением,
и Демодок, объятый вдохновением[75],
прекрасный Крит и край поет отеческий.

И я, такой как есть, с таким непрочным сердцем,
в груди большой дрожащим, подобно птице пленной,
среди сильнейших и могущественных мира
всех ближе к свету я и к истине священной.
И потому кипит в душе моей глубоко, —
хотя тоску в себе и слабость я несу, —
ко всем сильнейшим и могущественным мира
презрение. И мне оно к лицу.

Богиня Слова ты, о материнский,
родной язык, души язык достойный!
Глубокое прозренье исчертило
чело твое и стан согнуло стройный.
Но распрямись! Из будущего мира
победы весть я для тебя похитил,
как ту звезду, что светит через время.
О греческий язык! О смерти победитель!

На дне отцовских книг вы сном священным спите,
о древние слова, под мертвой пеленою.
И вы, испуганные вороны, молчите:
живая жизнь встает передо мною.
Чем жестче я веду с судьбою старый спор
и чем уверенней гоню коня мышленья,
с тем большей жаждою вдыхаю воздух гор,
тем легче говорю на языке селенья.

Певец! Поверь, в ней нет ни капли лжи:
в ней — плоть твоя, в ней — красной крови гром!
Фантазия — в тебе, но рубежи
фантазии — до звезд, и в небе — дом.

Ее поток всегда бурлил и жил
и, все сметая, несся напролом;
ты — в нем, как луч, зажегший витражи
и вдруг переиначенный стеклом.

В раю, обители цветов живых,
возьми росток, в своем саду взрасти,
и рай придет в твой сад — и в сад любой.

Дробясь в мечтах, как в каплях дождевых,
ты держишь целый мир в своей горсти,
но цепью скован навсегда с собой.

О Город мой! До звездного предела
ты эту весть великую вознес;
она — лавровой веткой, пухом гнезд,
колоколами в небеса взлетела.

О Город мой, одень цветами тело —
пусть буря умиляется до слез,
пускай в свечах блаженно плачет воск!
Как светел МИР! И как шагает смело

на темный Запад, на пустой Восток,
народам обещая, что из тлена
пробьется новой лилии росток.

Вот так же некогда прошла Елена
по тронам шатким, по клочкам порфир
и безмятежно прошептала — Мир…

Не мановением руки господней
нам души отравил военный яд —
то Цезари на бойню шлют солдат,
призвав на помощь силы преисподней.

От Рейна до Афин пожар сегодня;
Горгоны и Валькирии вопят:
«Распни!» — и вот уже народ распят,
а венценосцам дышится свободней:

они с ухмылкой в крест вбивают гвозди.
Но где-то созревают гнева грозди,
народ провозгласит: «Да будет так!» —

и вот, рожденный яростью, обидой,
из пепла воскрешенный Немезидой[76],
в дворцы войдет карающий Спартак.