Леонид Фраймович - Нич Ниднибай

Так тяжело жить,
Словно валить лес,
Словно по-волчьи выть
И из трясины лезть.

Между смертей стен,
Во суеты острог,
Взят я живьём в плен,
Чтоб отгудеть срок.

Роком – с клубка нить,
И арестант седой —
Я обречён жить,
Сердце смирив с бедой.

И, изогнув дух,
Смог лишь уразуметь:
Чисто гореть, друг, —
Способ не озвереть.

Но от звонка в звонок
Я осуждён тлеть,
Чтоб, заслужив пинок,
Выйти на волю: в смерть.

У честной разлуки
Слова есть и руки.
Их можно понять:
Слова, чтоб от муки
Избавить, а руки…
А руки, чтоб к сердцу прижать.

У подлых же своры —
Бесчестие вора:
Ни рук и нив слог.
Ни сердца, ни горя,
Лишь пламя позора, —
Безумство и тайный порок.

Яд-обман ваш кровью ощущая,
Я молчанья душную пустыню
Вам прощаю или не прощаю:
Ведь не существую я отныне.

Ах, брось, поспи, мудрилка…
Скользнут легко года…
И в круге над могилкой
То прошмыгнёт звезда,

То застыдится солнце…
И будет невдомёк,
Кому здесь бьёт поклонцы
Взгрустнувший тополёк.

Противоречий надоела жвачка,
И, – пробежав сомнений коридор,
Исчезну в юмор, чтобы жизни этой срачка
Не превратилась в жизни же запор.

Чертыхается ночь,
Толчет в ступе созвездья.
День божится ей в точь,
Как неверный: «Да ведь я…»

Но не верит, – всё злей
Черноглазая жёнка:
Не ночует он с ней —
У зари спит, девчонки.

И пошло всё на слом:
От обиженной крови
С вечерком-мужиком
Закрутила любови.

И блондинка одна
Озарила вдруг крыши:
То родилась Луна
От таких вот делишек.

По скользким небесам ползут
Три облака-барана,
Над Фирдоуси льют слезу
За то, что слишком рьяно

Он лишь верблюдов ожидал,
Не думал о курчавых.
«Коль их бы шах во Тус послал,
Сходили б величаво…»

И не дано беднягам знать,
Что, кто рождён бараном,
Не может, как верблюд ступать,
В роскошном караване.

Пески не может презирать
Мохнатым плавным шагом,
На глад, на зной, на мир плевать
Во всяких передрягах.

Плывёт шашлык на небесах
И караван в пустыне,
И жаркий день, велик Аллах,
Рождает вечер синий.

Что ж, так устроен этот вздор
Под небом шаловливым:
Кому любовь, кому позор,
Кому шашлык да пиво.

– Как скользко небо в белом «снеге»,
как скользко жить под этой негой!

– Не смейте ныть, забудьте грёзы,
смотрите вниз, ступайте строже.

А сегодня позвонили мне (Оттуда ли?)
И спросили:
– Вы заказывали Чудо ли?
Я ответил:
– Да, заказывал, заказывал…
– Ну и что? Никто к вам не захаживал?
– Нет, лишь ветер постучал внизу
калиткою,
только дождик хлопотал над эвкалиптами,
да сосновенькая роща, вся с иголочки,
поразвесила все капельки по полочкам.
Трепетала паутинка за окошком лишь,
раздвигала тучи рученьками солнца рыжь,
восходила в поднебесье цвета радуга,
да запела альциона, свету радуясь.
– Что ж, проверим. Будьте дома
неотлучненько
и в отчаянье не впадайте: это скучненько.
И сижу, и жду я Чудо, без отчаянья весь,
Чтобы вдруг не прозевать его случайно
здесь.
А вокруг миры рождаются и гасятся,
Может, Чудо в них когда-нибудь
заквасится?..
Так и есть!.. За дверью шорохи и
стученьки…
Открываю, – там сияют мои внученьки!

Присев на небе, эвкалипт
Кромсал стихами манускрипт.

Ему платан махал ладошкой:
– Пацан, передохни немножко.
Слышь, на твоих ветвях пичуги
рвут горло в песенной потуге.
Вернись к корням и приземлись.
Зачем тянуться мыслью ввысь?
Ведь можно жить да поживать
и пут земных не разрывать…

Но был рассеян эвкалипт,
Рисуя странный манускрипт:
– Отлично! К слову «понимать»
есть рифма «пут не разорвать».

Сколько раз там уже проклиналась
Безысходность нелётной погоды?..
Я добавлю лишь самую малость
К этой пакости милой природы.

Всё что с нами случилось и будет:
Смерть, любовь, взлёт, его ожиданье,
Было задано, добрые люди,
Во мгновение Мира созданья.

Ничего уже не подточит
Утверждённое Там расписанье…
Разве только Он сам не захочет…
Чу… в динамиках слышно шуршанье…

И дождавшись отмены, как хлеба,
Запрещенья посадок и взлётов,
Распинают невинное небо
Беспощадно кресты самолётов.

Этот вопль из недр – лишь провыть —
не спеть,
И дорога свернула – не в жизнь,
а в смерть.

Стал я сух и безмолвен, как старый пень,
От души оставляя стишачью тень.

Боль возьми, чёрт возьми,
да стихами брызнь.
Убивает не смерть – убивает жизнь.

Солнце роняет кровавые слёзы…
«Горестно петь, ещё горестней жить, —
Сетует ветер блондинке-берёзе. —
Так на закатах мне хочется выть.

Выть-завывать по подъездам и трубам,
Хлопать дверями и в окнах дрожать,
Спать не давать и расталкивать грубо,
Словно уснут все, чтоб больше не встать.

Будто в ночах ясноглазые лица
Веки сомкнут, – и нагрянет беда…»
Воет ветрило, стенает: боится, Что не добудится их никогда

Иль, – как тогда, пред рассветным июнем,
Лягут со счастьем – проснутся с бедой…
Всё понимает берёзка, – горюнясь,
Гладит беднягу зелёной листвой.

Шлют на асфальты бельма фонарей
Янтарь фотонов, лихачей безбожных,
Из щёлочки разомкнутых дверей
Струится нос собачий в чувствах сложных.

Дрожат от хлада ниточки-дожди,
И ветер от безлюдья воет-стонет.
Что выведут на улицу, не жди,
А мочпузырь с приличьем давят-гонят.

И презирая человечью слабость,
Вбегает пёс в ночную хлябость.