Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1
«Публичная» же жизнь нового произведения наступила после выхода книжки в марте 1937 года, где к нему была присоединена и «Баллада»483. Брошюра эта, как и тетрадка Клингера, вышла под грифом «Священной Лиры». Поэтическим вызовом была сама по себе декларация о воскрешении жанра «оды» державинского века. Полемической была и трактовка заявленной темы, направленная против мотива «умирания» в монпарнасской поэзии484. Смерть для Гомолицкого – «предлетающая» ему при жизни «начальная тайна нетленья». В соответствии с поэтической генеалогией, прокламированной автором, происходило беспрецедентное сгущение черт «высокого» стиля (XVIII в.) – дидактичность, торжественная интонация, затрудненный синтаксис, изобилующий эллипсисами, архаические и редкие словa или лексические варианты (семижды, власы, симвóл, перст, лествица, цырь, преобращающий), архаизированные неологизмы, в особенности составные эпитеты (богонетленны, духопрозрачнящие, новопламенные, всепроникая, сорастворил, перволюбви первослова, землетрясется), использование однокоренных слов или тавтологий (бессмертье моих бесчисленных смертей), доходящая до каламбура словесная игра (двустишие в концовке – «Уступами нисходят домы / от – Неизвестное, до – мы»), приходящий на середину слова в рифменной позиции перенос (enjambement), впервые в русской поэзии примененный Тредьяковским485:
Тогда еще телесно отрок
тобой тысячелетен стал,
вместив все видимое от рог-
ов зверя, от копыт и жал
до плави на разбельной тверди,
– и педализирующий несовпадение словесного ударения и икта. В философском, медитативном контексте такие приемы создавали шокирующий, граничивший с комическим, эффект. Современным нормам эстетической благопристойности Гомолицкий бросал вызов гораздо более бесстрашно, чем его союзник Юрий Иваск (который, собственно, и «заразил» его культом архаизма) или покойный Гронский.
Иваск, первый рецензент книжки486, отметил переломный характер вещи в творчестве Гомолицкого, добавив, что тот принадлежит к поэтам, у кого «замысел, сущность – значительнее выражения»; у него, подобно Блоку, «сущность всегда остается недовоплощенной в стихотворном материале, и именно эта недовоплощенность, незавершенность, эта тайна – является также его “литературным приемом”». В отличие от других последователей Блока (Г. Иванов), кто «примешивает некоторую дозу иронии, лишенную блоковского трагизма», Гомолицкий «всегда серьезен и глубокомыслен: “Балаганчик” для него не существует». При том что «порывы» его восходят к символизму, «языковая традиция» ведет его к «духовной» лирике религиозных поэтов начала XIX в. – Ширинского-Шихматова, Соколовского, Ф. Глинки, «он продолжает их линию». В «Оде» он в качестве «архаиста» впервые, по словам Иваска, нашел собственный стиль. «Но этот стиль еще нуждается в оправдании».
П.М. Пильский хотя и отнесся к «Оде» как к «балладе» по смежности со вторым произведением, помещенным под той же обложкой, но выделил мотив, действительно важный для автора, – общение ушедших предков с миром живых:
Баллада Гомолицкого – его искреннее и глубокое исповедание. К этой теме он медленно, но явно подходил в течение многих лет. «Оду смерти» надо понимать как завершение целого периода поэтических и человеческих настроений и дум этого автора. В этой балладе сплелись и неразъемлемо явились образы, слова и формы поэтической речи, рассыпанные прежде по всем стихам, всем книжкам Гомолицкого. Он и тут тайно слышит предков, связывается с молитвенной величавостью далекой старины, чувствует и видит «свечение трав», слышит «слова таинственных советов» <...>
«Косноязычие» Гомолицкого вызвано стремлением найти «формулы и выражения, способные передать громоздкость, сложность и светлеющую тягостность его раздумий и тяготений». Пильский подчеркивал своеобразие места Гомолицкого в современности:
У Л. Гомолицкого совсем особый голос. В толпе современных поэтов он слышен по-особому, будто принесенный откуда-то издалека, может быть, даже из пещерного мира <...>487
Рецензент выборгского Журнала Содружества И. Басин, в противоположность Иваску, никакой связи с русским символизмом в «Оде смерти» не усмотрел – он возводил произведение к романтизму, устанавливая родство с поздним Баратынским. Демонстративное обращение Гомолицкого к архаике его внимания вовсе не остановило, «державинского» элемента он не заметил. Новое сочинение поэта казалось критику органическим продолжением и развитием прежней его лирики. «Поэзия Гомолицкого, – писал он, – отличается от общего направления поэтов зарубежья. И отличается она не внешними своими признаками, а своей сущностью противостоит общему направлению». Отличие это состоит в том, что прочие поэты Зарубежья «в своих творениях живут в “мире чувственном”», тогда как автор «Оды» обращается к миру интеллигибельному.
Его поэзия наполнена содержанием, порой стихи его кажутся строгими метафизическими рассуждениями, от этого, с одной стороны, и темнота их, потому что самый предмет их – метафизические рассуждения – вещь темная; с другой стороны, поразительное единство и «направленность» его произведений, в которых всё подчинено одному основному положению.
«В своей законченности “Ода” – без сомнения, шедевр», – заключал он, дав «Балладе» беглую, гораздо более сдержанную оценку488.
Одновременный выход двух первых книжек «Священной Лиры» в марте 1937 предпринят был Гомолицким как заявление об образовании противостоящего Парижу направления в эмигрантской поэзии. То обстоятельство, что в отношении стилистическом между двумя книжками было мало сходного, нейтрализовывалось, в его глазах, общностью лежащей в их основе концепции «религиозного служения» искусства. Гомолицкий надеялся расширить новое объединение привлечением Иваска и Гершельмана, оставшихся в Эстонии вне группы после распада «Цеха поэтов». Он пытался подвигнуть их на создание и издание сочинений о смерти параллельно его «Оде». Однако оба от совместных с ним акций уклонились. Поскольку не удавалось основать группу из числа сверстников, Гомолицкий пришел к идее привлечения к «Священной Лире» другой одинокой литературной фигуры – поэта старшего (блоковского) поколения А.А. Кондратьева. Встретились они первый раз еще до сформирования «Священной Лиры», в августе 1936, когда Гомолицкий посетил его на Волыни по дороге к родителям489. Поездка описана в его очерке «Провинциальные мысли». По пути Гомолицкий навестил Лидию Сеницкую в Ровно, в доме которой вместе с хозяевами занялся разборами только что вышедших книг Мамченко и Гронского и обсуждал «тайны хлебниковского стиля». «Провинциальные мысли» впервые формулировали программу, выдвигаемую Гомолицким перед своим поколением, – скрещение «таинственной линии Хлебникова» с традицией «религиозной герметической поэзии XVIII века». И хотя, судя по статье, в этом поэтическом доме Сеницкой автор нашел себе единомышленников («ровенская беседа плодотворней монпарнасских диспутов»), никаких ощутимых последствий наметившееся сближение не имело.
В дорогу Гомолицкий взял только полученную новую книжку Кондратьева – Славянские боги490. «Провинциальные мысли», в некоторой степени служившие продолжением манифеста Иа-фета «Священная Лира», затрагивали вопрос об отношении поэзии, религии и действительности в связи с этим сборником кондратьевских мифологических сонетов. Хоть Гомолицкий и утверждал, что книгу «прочел в Варшаве, но понял только на берегах Ярыни», однозначного ответа на такой вопрос статья не предлагала. Сложившееся в Варшаве впечатление от кондратьевской книги сводилось к тому, что это не более чем декоративная стилизация. Но при появлении на волынской земле, в имении Кондратьева, автор статьи увидел «Ее» – промелькнувшее женское демонологическое существо (возможно, Мокошь), которое, с другой стороны, судя по позднейшими мемуарным высказываниям («Autobiogram»), он готов был отождествить и с покойной тещей создателя Славянских богов. Беседы двух поэтов еще более осложняли картину. В то время как Гомолицкий предлагал «путь откровения», собеседник трезво его предостерегал об опасности «шарлатанства»491, с чем гость не мог не согласиться: честнее принять мифологию, воплощенную Кондратьевым в стихах (и в прозе), за «богов без религии», то есть за чистую стилизацию. Такой вывод прозвучал и в письме к А.Л. Бему от 8 октября 1936: «Кондратьев писал свои сонеты от холодного разума, как собиратель поверий. “Откровений” там нет. А раз нет откровений, нет и настоящей поэзии, осталась стилизация. Наружу вышел стиль. “Голый стиль”». В противоречии с этим предостережением автора Славянских богов и с признанием отсутствия «откровений» за его поэзией, в «Провинциальных мыслях» сообщается, однако, что в последнюю ночь Гомолицкий вновь воочию увидел «Ее». Согласуется с этим мистическим мотивом и наделение на прощание, в конце очерка, символическим значением мотива неотвратимости и неожиданности смерти – от грозы (по-видимому, намек на Перуна). Таким образом, вопрос о реальности религиозно-мистического опыта остается в статье открытым.
