Владимир Маяковский - Том 9. Стихотворения 1928

Красивые шпили
        домов-рапир
видишь,
      в авто несясь.
Прекрасны
     в Париже
         пале ампир,
прекрасны
     пале ренесанс*.
Здесь чтут
     красоту,
        бульвары метя,
искусству
        почет здоро́в —
сияют
      векам
        на дворцовых медях
фамилии архитекторов.
Собакой
      на Сене
           чернеют дворцы
на желтизне
        на осенней,
а этих самых
          дворцов
         творцы
сейчас
   синеют в Венсене*.
Здесь не плачут
         и не говорят,
надвинута
     кепка
         на бровь.
На глине
       в очередь к богу
           в ряд
тридцать
       рабочих гробов.
Громок
   парижских событий содом,
но это —
       из нестоящих:
хозяевам
      наспех
         строили дом,
и дом
      обвалился на строящих.
По балкам
     будто
         растерли томат.
Каменные
     встали над я́миною —
каменное небо,
         каменные дома
и горе,
   огромное и каменное.
Закат кончается.
          Час поздноват.
Вечер
      скрыл искалеченности.
Трудно
   любимых
           опознавать
в человечьем
      рагу из конечностей.
Дети,
      чего испугались крови?!
Отмойте
      папе
      от крови щеку!
Строить
      легочь
         небесных кровель
папе —
   небесному кровельщику.
О папе скорбь
      глупа и пуста,
он —
      ангел французский,
           а впрочем,
ему
  и на небе
         прикажут стать
божьим чернорабочим.
Сестра,
   чего
         склонилась, дрожа, —
обвисли
   руки-плети?!
Смотри,
   как прекрасен
         главный ажан*
в паре
       солнц-эполетин.
Уймись, жена,
      угомонись,
слезы
      утри
     у щек на коре…
Смотри,
   пришел
         премьер-министр
мусье Пуанкаре.
Богатые,
      важные с ним господа,
на портфелях
      корон отпечатки.
Мусье министр
         поможет,
           подаст…
пухлую ручку в перчатке.
Ажаны,
   косясь,
      оплывают гроба
по краю
      горя мокрого.
Их дело одно —
          «пасэ а табак»,
то есть —
     «бей до́ крови».
Слышите:
     крики
          и песни клочки
домчались
     на спинах ветро́в…
Это ажаны
     в нос и в очки
наших
   бьют у метро.
Пусть
      глупые
         хвалят
            свой насест —
претит
   похвальба отеческая.
Я славлю тебя,
      «репюблик франсэз»,
свободная
     и демократическая.
Свободно, братья,
        свободно, отцы,
ждите
       здесь
        вознесения,
чтоб новым Людовикам*
           пале и дворцы
легли
     собакой на Сене.
Чтоб город
     верхами
           до бога дорос,
чтоб видеть,
         в авто несясь,
как чудны
     пале
      Луи Каторз*,
ампир
       и ренесанс.
Во внутренности
        не вмешиваюсь, гостя́,
лишь думаю,
         куря папироску:
мусье Париж,
      на скольких костях
твоя
  покоится роскошь?

Простите
        меня,
          товарищ Костров*,
с присущей
        душевной ширью,
что часть
       на Париж отпущенных строф
на лирику
     я
         растранжирю.
Представьте:
      входит
         красавица в зал,
в меха
   и бусы оправленная.
Я
   эту красавицу взял
         и сказал:
— правильно сказал
         или неправильно? —
Я, товарищ, —
      из России,
знаменит в своей стране я,
я видал
   девиц красивей,
я видал
   девиц стройнее.
Девушкам
     поэты любы.
Я ж умен
     и голосист,
заговариваю зубы —
только
   слушать согласись.
Не поймать
        меня
        на дряни,
на прохожей
         паре чувств.
Я ж
  навек
     любовью ранен —
еле-еле волочусь.
Мне
  любовь
        не свадьбой мерить:
разлюбила —
      уплыла.
Мне, товарищ,
         в высшей мере
наплевать
     на купола.
Что ж в подробности вдаваться,
шутки бросьте-ка,
мне ж, красавица,
        не двадцать, —
тридцать…
     с хвостиком.
Любовь
   не в том,
        чтоб кипеть крутей,
не в том,
     что жгут у́гольями,
а в том,
   что встает за горами грудей
над
  волосами-джунглями.
Любить —
     это значит:
           в глубь двора
вбежать
   и до ночи грачьей,
блестя топором,
        рубить дрова,
силой
   своей
      играючи.
Любить —
     это с простынь,
            бессонницей рваных,
срываться,
     ревнуя к Копернику*,
его,
  а не мужа Марьи Иванны,
считая
   своим
      соперником.
Нам
  любовь
         не рай да кущи,
нам
  любовь
        гудит про то,
что опять
     в работу пущен
сердца
   выстывший мотор.
Вы
  к Москве
        порвали нить.
Годы —
      расстояние.
Как бы
   вам бы
         объяснить
это состояние?
На земле
      огней — до неба…
В синем небе
      звезд —
            до черта.
Если б я
      поэтом не́ был,
я бы
  стал бы
         звездочетом.
Подымает площадь шум,
экипажи движутся,
я хожу,
   стишки пишу
в записную книжицу.
Мчат
      авто
     по улице,
а не свалят на́земь.
Понимают
     умницы:
человек —
     в экстазе.
Сонм видений
      и идей
полон
   до крышки.
Тут бы
   и у медведей
выросли бы крылышки.
И вот
      с какой-то
          грошовой столовой,
когда
      докипело это,
из зева
   до звезд
         взвивается слово
золоторожденной кометой.
Распластан
     хвост
        небесам на треть,
блестит
   и горит оперенье его,
чтоб двум влюбленным
           на звезды смотреть
из ихней
       беседки сиреневой.
Чтоб подымать,
         и вести,
           и влечь,
которые глазом ослабли.
Чтоб вражьи
         головы
            спиливать с плеч
хвостатой
     сияющей саблей.
Себя
     до последнего стука в груди,
как на свиданьи,
        простаивая,
прислушиваюсь:
        любовь загудит —
человеческая,
      простая.
Ураган,
   огонь,
      вода
подступают в ропоте.
Кто
  сумеет
     совладать?
Можете?
       Попробуйте…