Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Мы здесь лежим. Мы здесь насквозь прогнили.
Вы думаете: «Крепко спится им!»
Но мы не можем глаз сомкнуть в могиле.
Но мы от страха за живых не спим.

Во рту полно земли. Чтоб не орали!
Мы криком бы могилу разнесли.
Мы с криком из могилы бы восстали.
Но мы молчим. Во рту полно земли.

Прислушайтесь, как запросто порою
Попы вверяют господу страну,
А он, который проиграл войну,
Оставить просит мертвецов в покое.

Вы служащим у господа поверьте!
Ведь столько благородства в их речах,
И так красивы их слова о смерти:
«Жизнь далеко не лучшее из благ!»

И мы лежим. Во рту полно земли.
Мы думали, что будет все иначе.
Мы умерли. И здесь нас погребли.
Вас завтра ждет такая же удача.

Война. Четыре года преисподней.
Вы думаете: «Крепко спят они!»
Четыре года — и венки сегодня.
О, не вверяйтесь милости господней!
Будь проклят, кто забудет эти дай!

Он барабанит
по шару земному.
К чувствам-сиротам немилостив гром.
С ревом грядет он, и руслу речному
стать суждено
разоренным гнездом.
Бой барабанный,
вихрь ураганный,
опережая
зло и добро.
А непоседа
Нике-победа
только одно
уронила перо.
Он в барабанные
бьет перепонки,
дробью рассыпав отчаянный страх.
Прыгают палочки в бешеной гонке,
треск деревянный даже в цепях.
Жалобный голос.
Только ли колос —
цеп сокрушает
себя в молотьбе.
В натиске бреда
Нике-победа
первой сломала
крылья себе.

Когда они поэта хоронили,
На кладбище был фоторепортер,
И снимок напечатали. Мы видим:
Горбатый, чтоб не тесно голове,
И все же тесный гроб, сырую землю
И горсть сырой земли в руке у друга
(В руке, размытой дрожью) — но не бог весть
Кто умер иль, вернее, бог весть кто.
На снимке не хватало бургомистра,
На снимке не хватало профессуры,
Зато хватало жестяных венков
(Кто час кончины в силах приурочить
К цветенью роз?). Священник говорил,
Не по погоде, долго. Дети зябли.
Невидимые, жались в стороне
Две нимфы, семь дриад и саламандра, —
Не то чтоб он их вечно воспевал,
Но им казалось: это их знакомый.
А те, кто плоть и кровь, сморкались — тихо,
Но тщательно — и кутались в меха:
Не простудиться б. Смерть грядет за смертью.
Глядели не на землю — в небеса:
Там туча проплывала, так черна
И так фотогенична, что фотограф
Решил заснять ее — не для печати,
А для себя, на всякий случай. Правда,
На пленке этой тучи не нашлось.

Кошка о которой пойдет речь сидела на помойке и орала
Ночь напролет две напролет три напролет.
В первый раз он спокойно прошел мимо
Не думая ни о чем и под ор за окном уснул.
Во второй раз он ненадолго задержался
Глядя на орунью попробовал ей улыбнуться.
В третий раз он одним прыжком настиг зверя
Схватил за шкирку назвал «кошкой» не придумав иного имени
И кошка прогостила у него семь дней.
Ее клочковатую шерсть не удавалось ни отмыть ни расчесать.
Вечером по возращении он еле отбивался от ее зубов и когтей.
Ее левое веко нервически подергивалось.
Она раскачивалась на занавесках хозяйничала на антресолях.
В квартире стоял звон гром и треск.
Все цветы приносимые им домой она съедала.
Она сбивала вазы со стола раздирала нераспустившиеся бутоны.
Ночами она бодрствовала у него в изголовье —
Глядела на него горящими глазами.
За неделю его гардины были располосованы
Кухня превратилась в помойку. Он бросил ходить на службу
Бросил читать бросил играть на рояле.
Его левое веко нервически подергивалось.
Он начал скатывать пулю из серебряной фольги
Которую она долго недооценивала. Но на седьмой день
Сделала ловкое обманное движение. Он выстрелил
Серебряной пулей — и промазал. На седьмой день
Она прыгнула к нему на колени заурчала позволила себя погладить
И он подумал: моя взяла.
Он ласкал ее чесал ее завязал ей на шее бантик.
Но тою же ночью она спрыгнула с четвертого этажа
И убежала — недалеко — как раз туда откуда
Он ее взял. Там в загадочном лунном свете
Расцветала помойка. На старом месте
Кошка летала с камня на камень сверкала облезлой шерстью
И орала

Сбросивший гибель на Хиросиму
ушел в монастырь бить в колокол.
Сбросивший гибель на Хиросиму
отпихнул ногой табурет, повесился.
Сбросивший гибель на Хиросиму
еженощно сражается с демонами безумия —
с сотнями тысяч демонов безумия,
уничтоженных им, но воскресающих для него.

Все эти слухи недостоверны.
Буквально вчера он попался мне на глаза
в саду на своей пригородной вилле.
За новеньким забором росли ухоженные цветы.
(Правда, не лотос, а розы.) И недостаточно пышные,
чтобы затеряться в их зарослях.
Я рассмотрела
дом, рассмотрела хозяйку в цветастом платье,
маленькую девочку рядом с ней
и мальчика чуть постарше — у него на плечах,
занесшего кнутик над головой отца.
И его самого я хорошенечко рассмотрела!
он стоял на четвереньках в траве,
беззаботно ощерясь улыбкой, ибо фотограф
притаился за забором — недреманное око мира.

Дженаццано, горный город,
вскарабкавшийся
с ослиным упрямством
по западной крутизне
среди зимнего,
стеклянного
позвякиванья.
Здесь стояла я у колодца.
Здесь я вымыла свою невестину рубашку.
Здесь я вымыла свой саван.
Мое лицо легло белым
в черную воду,
в сквозную прозелень платанов.
А мои руки стали
двумя ледышками
с пятью сосульками на каждой.
И позвякивали.

Только лишь два дерева
остались от рощи.
Только лишь два ягненка
от большой отары.
Один почернее, другой побелее.
Никто более не видит
на западе
красноватых
зубцов ограды.
Непригодные для жилья дома
остались от городка,
сбежавшего,
куда-то запропавшего,
белого,
со сверкающими стеклами окон,
наполненного
мальчишками,
трещащими,
двухколесными.
Неисчислимыми.
Мальчишки
упрямо укореняются
по всей округе
с почерневшими кипарисами,
комариными прудами,
ложбинами,
полными цветущего дрока.