Давид Самойлов - Стихи
Тем досаднее, что рядом — Бобышев и другие. Не рядом, конечно, а под одной крышкой. Мало там смыслят об Ахматовой, как и обо всем другом, впрочем…1
Приехал я в Пярну благополучно, семейство нашел в порядке. Здесь хорошо — чистенький городок, просторный пляж, пологое море. Погода славная, можно купаться. Захотелось даже здесь поселиться — подальше от шума и страстей. Да грехи не пускают.
Все было хорошо, но меня хватил криз. Я упал, лишившись чувств, как дама. Расшиб себе лоб и подбил глаз, как пропойца. Уложен в постель. И вот лежу уже дня три.
Поэтому и пишу Вам кратко.
Хочется поговорить еще об Ахматовой и о последней нашей встрече.
Как Ваше здоровье?
Привет Люше.
Галя кланяется и тоже благодарит за Ахматову.
Ваш Д.
1 Речь идет о сборнике «Памяти Анны Ахматовой» (Париж: YMCA-Press, 1974), где были напечатаны стихи Анны Ахматовой, запрещенные в те годы в СССР, отрывки из «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской, а также стихи памяти Ахматовой, среди которых «Траурные октавы» Дмитрия Бобышева.
16. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
30 июля 1975"
Дорогая Лидия Корнеевна!
Очень огорчило меня Ваше — «не успею». Надо, надо и надо. И верится и хочется, чтобы книга об А. А. была.
Т[олю] жалко. Он начал жить в угоду тщеславию — вот результат. Он всегда окрылялся от успехов, всегда нуждался в подтверждении удачи, всегда находил и создавал себе среду, где его любили и высоко ценили. А там ничего этого нет. Вот, по-моему, главный повод болезни, которая иначе так бы и сидела в нем, как всегда — где-то в генах.
Его — и за него, и за себя — жалко.
Я оклемался быстро. Много работаю. До обеда, когда мои на море, сижу за столом. После обеда — гуляю, купаюсь. Погода небывало хорошая. Пишу о своей школе (с удовольствием, без напряжения) и перевожу по утрам испанские романсеро (с привычной покорностью переводческому труду — как Галя стирает и варит обед).
От мамы получил письмо. Ей, как будто, хорошо в Голицыне. Очень хвалит Марию Сергеевну.
Ваш Д.
17. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
14 декабря 1975
Дорогая Лидия Корнеевна!
Последний наш раздраженный разговор породил во мне многие тяжелые сомнения не только по существу спора (спора по существу быть не может, ибо Вы принимаете все без всякого сомнения, ибо Вам достаточно подвига, в котором и есть высший смысл), а именно постановкой вопроса.
Можно ли накладывать табу на проблему столь жгучую, как проповедь А. И.1? Ведь эта проповедь, учитывая его авторитет, одно из важнейших «намерений об исправленьи Империи Российской». Как же избежать разговора об этом «прожекте»? И можно ли жить, не оценивая его, прежде всего с нравственной стороны?
Вы отказываете человеку, который, по-Вашему, не сделал то-то и то-то, судить план жизни, который предлагает ему, бедняге, герой. Толпа не смеет судить героя. Герой имеет право вести толпу, куда ему угодно. Так ли это? Ведь это то самое, с чем мы сталкиваемся каждый день. С отбиранием права мыслить, с превентивной уверенностью в правоте, с превышенной платой за подвиг. Подвиг, оплаченный такой ценой, не нужен и бессмыслен.
И метод тот же — наш. Кто осмеливается судить о мыслях героя, тот мещанин, «комфортник».
А Лева? А Андрей Димитриевич? А Диков2? А те, кто написал письма А.И. — все ищут душевного комфорта? Странно, что во время нашего разговора Вашими союзниками оказались люди вполне «комфортные», готовые передоверить право мыслить другому и присоединяться ко всему, что носит определенный ярлык.
Человек, однажды совершивший подвиг, приобретает не только права, но и обязанности. Жаль, если нам, сирым, приходится ему об этом напоминать.
Если герой важнее правды, я за правду. Если для утверждения героя можно пожертвовать толпой, я за толпу. Герой для нас, а не мы для героя. Иначе — героя нет. Иначе — кулачный боец, сильная личность, что угодно, но не герой, не тот, кто может быть идеалом, пророком, водителем и т. д. Нет героя без учения.
В этом ракурсе мне вдруг прояснился Ваш телефонный разговор с Толей.
Считаю необходимым изложить все это.
Д. Самойлов
14/XII 75
1 Имеется в виду А.И. Солженицын. В это время в Самиздате ходили его статьи «Письмо к вождям Советского Союза», а также «Образованщина», «Раскаяние и самоограничение» и «На возврате дыхания и сознания». Три последние работы вошли в сборник «Из-под глыб» (Париж: ИМКА-Пресс, 1974).
2 Диков Юрий Павлович (р. 1938), доктор геолого-минералогических наук.
18. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Начало июня 19761
Дорогая Лидия Корнеевна!
Все я ждал оказии, чтобы послать Вам письмо.
Знаю, что Вы были в Ленинграде, но не знаю — порадоваться ли за Вас.
Мне-то Ленинград чужд и нравится только как архитектурный ансамбль. О нашей жизни писать особенно нечего. Живем тихо, уютно, без страстей и событий. Мои все здоровы и утрясены. Я же, после московского напряжения, продолжавшегося и здесь некоторое время, впал в комфортабельное безмыслие. Писать неохота. Так, почитываю кое-что, насколько глаза позволяют.
Написал, впрочем, маленькую поэму (в сто строк) «Старый Дон Жуан», несколько строк которой были сочинены в Москве. Лев, который знает всю историю сюжета, говорит, что поворот оригинальный. Льва я вижу раза три в неделю. Он, кажется, хандрит, жалуется на живот и, по-моему, страдает от недостатка толчеи, информации, телефона и всего прочего, что составляет 80 % его обычного быта.
Вообще же он, как обычно, мил, добр, общителен и любопытен. Учит эстонский язык по разговорнику, изучает этот маленький, милый город.
Город действительно утешительный. Когда приехали, полно было сирени разных цветов, форм и запахов. У нас в маленьком саду пел настоящий соловей, довольно похоже. Теперь свищут какие-то безымянные птички, тоже талантливо. Под окном у меня растет какой-то ползучий куст с белыми цветами (остренькие лепесточки врозь). Куст этот благоухает с вечера до утра, а днем как бы замыкается. Как он узнает, что настал вечер — неизвестно, потому что выдаются за те же деньги белые ночи.
Если выйти из нашего дома — сразу же парк, где сосны, вроде японских, только большие. Есть и липы и другие растения. Справа от нас — река Пярну. Прямо, минутах в трех ходьбы — старый мол из валунов, уходящий далеко в залив. А залив мелкий, не угнетающий морским величием. Вообще здесь все: флора, фауна (белочки и голуби), архитектура и даже природные явления — все это призвано не подавлять дикостью или величием, а вызывать чувство равенства и достоинства.
Вот я, кажется, изобразил Вам «среду обитания».
Все же нам, суетным людям, привыкнуть к этому трудно, словно чего-то все не хватает. И, наверное, не хватает раздражителей, которые меня, например, всегда подвигают на стихи.
Впрочем, поглядим.
Прочитал снова Ваше эссе о пропущенных строках А.А. Очень хорошо2. (Это не отметка, это чувство.)
Из того, чего не хватает — узнать о Вас. Как Ваше здоровье? Как быт? Как работа?
Напишите, если захотите и будет время.
Любящий Вас и скучающий без Вас
Д. Самойлов
1 Датируется на основании ответного письма Л. Чуковской.
2 Речь идет о статье Лидии Чуковской «Полумертвая и немая» («Континент», № 7). В статье воспроизведен ахматовский автограф строф, пропущенных в «Поэме без героя», в «Решке».
19. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
11 июля 1976
Дорогой Давид Самойлович. Простите, что не сразу отвечаю на Ваше письмо. Но меня крутил очередной вихрь; кручение сидячее — не разгибая спины, не поднимая головы. А когда подняла голову — тоже не сразу могла сесть за это письмо, потому что Ваше, цветущее запахами и кустами, и листьями, и соснами, и морем, требует от меня состояния сосредоточенности и покоя — хоть на минуту, на час… Что ж! И у меня окно открыто в сад; в окно лезут ветви еще цветущей сирени, и доносится запах жасмина. Но — скажу пышно — «земное сердце уставало»1 — и его уже не лечит ничто. Не от ран не лечит, а от у’стали. Болит и болит.
Была в Ленинграде. Нет, для меня это менее всего «архитектурный ансамбль». Конечно, выйдешь из ворот Летнего Сада на Неву и задохнешься от красоты. Но Ленинград для меня — это не стихи Пушкина, Блока, Ахматовой и Мандельштама, высеченные из гранита и волн, а прежде всего — моя жизнь, недостойная этих стихов и этого города, начавшаяся, прожитая и кончившаяся в нем… «Где уж тут словам» — и где уж тут ансамблям! Хорошо, что в Ленинграде еще живы друзья, а то без них, один на один, я не в силах была бы перенести встречу. И, главное, новую разлуку.
Была в Комарове, на могиле. Шла к этому кресту как на крест2. Хорошо, что и там была не одна.
Прочитала я Ваши стихи — о стареющем Дон Жуане и маленькое: «Вот и всё. Смежили очи гении». Маленькое прекрасно. Оно несправедливо (потому что Ваш, например, голос был слышен и в присутствии гениев), но все равно — прекрасно. А «Стареющий Дон Жуан» — нет, не нравится мне. Просто очень чужая мне мысль, а стихи верно хорошие. Не знаю. У меня нет способности чувствовать старость. Я много в жизни болела, помирала и снова оживала; вот я и чувствую: болит сердце? не болит сердце? а старость? Во-первых, мне кажется, возраст — вещь постоянная (у каждого человека — свой); во-вторых, я не умею почувствовать старость, как утрату, всего лишь как утрату чего-то, не как приобретенье. Затем, старость ведь гораздо крепче, защищеннее молодости и детства; в детстве-то мы уж совсем беззащитны. В молодости обиды непереносимы; в старости, мне кажется, я любую обиду могу перенести, не разрушась, и дурно будет тем, кто меня обидит, а не мне. В детстве же и в молодости я от любого ветерка валилась с ног. Привычка, что ли, вырабатывается, выстаивать — как, например, не плакать? В детстве и юности я была ужасная плакса. И потом, ведь к старости, наконец, понимаешь, кто ты: рубанок, молоток ли, гвоздь. А в молодости ничего о себе не знаешь… Нет —
