Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

Страшны утрá мои… все – серые.
Еще страшнее ночь моя:
Стоишь и молишься, не веруя,
И молишь лишь небытия.

Душа с тоской уже не борется,
В лампаде зыбкий свет потух…
И вот – не скрипнув, дверь отворится,
И вникнет ненавистный дух!

Стройнее пальм, но гибче ящериц —
Огромно-ломкий на тени.
Крыла опущенные тащатся,
Искристо-траурно-сини.

Лицо прельстительнейше-блеклое
Он наклоняет надо мной…
А в горнице и там, за стеклами,
Тьма, испещренная луной.

Дохнет он и… О, как озябла я!
Весна? любовь? Нет. Хлад – века…
Янтарно-ядовитым яблоком
Манит змеистая рука.

И, жар из глаз меча искусственный,
Он шепчет… Что? – не повторю.
Под шепот вкрадчиво-кощунственный
Лежу, забывши про зарю.

Ты! Ты, в Кого почти не верую!
Явись!.. Иль опущусь во тьму…
И поклонюся Люциферу я
И гнойный плод его приму.

Я искала когда-то златистый грозд
В винограднях зеленых отчизны моей
Или лютики в вешнем полесьице…
А теперь я ищу только ржавый гвоздь,
Только гвоздь подлинней, да в углу, где темней,
Чтоб на нем в ночь глухую повеситься.

Ах, качель, да в апрель, средь родных полян —
Их бессчетных цветков, мотыльков, облаков,
Я любила их пламенно искони…
На чужбине ж уйду качаться в чулан
Средь тряпья, черепков, паутинок, клопов,
Под мышиные шорхи и писканье.

Как, бывало, взлетаешь с доскою вверх!
Видишь высь голубую, речную гладь
Да родную деревню с церковкою…
Видно, грешную душу сам Бог отверг!
Не забыть бы с собою обмылок взять
Да тугой запастися веревкою.

Молвят: счастье веревочка та дает.
Завещаю ж ее, оставляю ее
Я тебе, мой прекрасный возлюбленный!
Больше что ж мне дать? Горький жизни плод —
Только песни одни… всё наследье мое,
Всё богатство души моей сгубленной.

Вот – он, накрепко-крепкий смертельный гвоздь!
Ржавый, всё ж мне он – ярче, лучистее звезд,
Всей земной красоты, столь прославленной!
Вот и он, нежеланный да жданный гость,
Тот, что темной рукой снимет блещущий крест
С шеи тоненькой, смуглой, удавленной!

Этот год принесет ли нам новое?
Не гадаю. Не мыслю. И… грежу.
Вижу глуши родные сосновые
В снежной опуши, царственно свежей.

В них бескрайно, утайно разбросаны
Деревеньки, поселки, посады, —
У оконца малеваны розаны,
Зажжены за оконцем лампады…

И мерцают над хвойными стенами
Златолуковки, синекупавки, —
Лавра, пустынь ли, скит ли с моленными
Купола то воздвигли и главки.

Глушь всех глушей темней и мохнатее…
Тишь всех тишей мертвей и немее…
Но упреки, угрозы, проклятия
Разве слать к ним мы можем? И смеем?

Пусть простор наш в сугробистых рытвинах,
Как в весну он цветет куполами!
Тишь от слез всколыхнулась молитвенных,
Глушь раздвинуло крестное знамя.

Пусть горят еще взоры крестьянина
От неистовых вихрей и зарев,
Разве он – не потомок Сусанина,
В грезах видящий лик государев?

Всё – в лампадах тех, луковках, розанах!
Правда Будущего и Былого.
Словно в буквах, судьбой нам набросанных,
В них ищу сокровенное слово.

Новый Год подарит ли нам жданное?
Не пророчу. Не знаю. И… чаю.
Лик, светлеющий в завесь туманную,
Преклонившись заране, встречаю.

Чудесен лес наш, лес березовый
На всхолмии, как и в болоте,
В начале года и в конце, —
Весной – в русальной зеленце,
Потом – в иконной позолоте,
И после – оголенно-розовый…

Хорош, прямится ль, солнцем залитый,
Меж ландышей бело атласясь,
Средь снежных никнет ли зыбей,
Качая алых снегирей,
Иль, кистью пламенной окрасясь,
Роняет лист, развитый зá лето…

Но всё ж чудесней лес хоругвенный
В Москве, в Архангельском соборе,
В таинственнейшей тьме и тле, —
Лес, выросший не на земле,
А в воздухе при ратном споре —
Лес безглагольно-златобуквенный!

В бахромах, бисерах оборванных,
В шелках поблекло-бирюзовых,
В истлело-розовых парчах, —
Шумит он о щитах, мечах,
Победных кличах, смертных зовах,
О вороных конях и воронах…

Шумит о днях Царьграда, Киева,
Бородина и Куликова,
О блеске дел, престолов, глав…
Он – летописец русских слав!
И стягов новых, рати новой
Ждут несклоненные древки его.

Его взрастили наши прадеды,
И он, их кровью щедро полит,
Удержан тысячами рук, —
Баян великих русских мук…
О, как душа горит и волит
Принять те ж муки и награды те!

И вот с хоругвью, ввысь взлетающей,
Иду к священной древней роще:
То – холст простой, но дня белей,
И Спасов лик цветет на ней.
Рука исполнилася мощи,
А сердце – веры побеждающей.

В Киеве ясном и пасмурном Суздале,
В холмной Москве и болотистом Питере,
Сжав топоры,
Внедряясь в боры,
Строили наши прародичи Русь.
Строили долго, с умом и без устали, —
Ворога выгнав и зверя повытуря,
Чащу паля,
Чапыжник валя,
Двигались дальше под пламень и хруст.

Били меж делом лисицу и соболя,
Дело же делали в лад, не в особицу —
Клали сосну
Бревно ко бревну,
Крепко вгоняли в них гвоздь за гвоздем.
Глядь – табуны по прогалам затопали,
Ульи поют и смола уже топится,
Первые ржи
Сияют в глуши…
Пахнет в ней дымом и хлебом – жильем.

Встретятся с мерею, с чудью, с ордынцами —
Бьются бывало иль мудро хоронятся,
Взор – вдалеке,
Свое – в кулаке.
Идут иль ждут – усмехаются в ус.
И зацвели городки за детинцами —
Вышки, избушки, соборы и звонницы
В пестром письме,
В резной бахроме,
В светлых трезвонах…
Так строилась Русь.

Видно, вернулась пора Иоаннова.
Видно, сбирать и отстраивать сызнова
Гвоздь за гвоздем
Нам, русским, свой дом!
Дружно ж, как пращуры, срубим его!
Срубим из древа святого, духмяного, —
Не из соснового – из кипарисного
И завершим
Крестом огневым,
Миру вестящим Христа торжество.

Захрустален воздух стужею,
Высь зарей насквозь лазурима,
Но уж первая – волшебна и свята —
Разблисталась в ней звезда.
И стоят в пуху и кружеве
Терема с их верхотурьями…
Так бывало в вечер-свят о Рождестве
На Москве.

Гул разливистый, размеренный,
Растекался с колоколенок,
Что напиток густ, малинов и медов
Из объемистых ендов, —
Кликал люд, в снегах затерянный,
К храмам Спасовым, Николиным
На Бору, Чигасах, Ямах, Плетешках,
На Песках…

И возки, все раззолочены,
Камкой алой занавешены,
Плыли с поскрипом парчой проулков-троп,
Из сугроба на сугроб.
Пробиралися обочиной
Тут же вершники и пешие, —
Белы кудри, брови, охабень, тулуп,
Пар из губ…

А пред церковкой кремлевскою
Три царевны с мамкой старою
Застоялись – засмотрелись на звезду…
И лицо их сквозь фату,
Столь умильное – московское! —
Дышит верой юной, ярою,
И трепещет нежный рот, чтоб произнесть:
«Дева днесь…»
Град ты, град мой, Богом взысканный,
Благоверным князем строенный,
При царе тишайшем цветший средь снегов,
Был таким ты семь веков!
И тебя щитили искони
И святители, и воины,
Коих враг бежал, не трогал дикий зверь!
А теперь…

Иль не вымолю, не выстону?!.
Или узкие да хрусткие
Переулочки твои – мои пути
Мне до смерти не найти?
Нет! Лишь веровать бы истинно
В были горние и русские
Да идти всё на звезду, всё на восток…
С нами Бог!

Эта ночь морозится, хрусталится,
Эта ночь – Господня…
Коль не спишь, о близком запечалясь, ты, —
Вдаль смотри сегодня.
Богу то угодней.

Там, вдали долины нашей родины
Жемчуг снежный вышил, —
Плат священный вышел…
Кистью белой искристой смородины
Звезды виснут выше.

И одна, светлейшая, великая,
Встала над погостом,
Где проснулись вдруг, как утром, кликая,
Петухи по гнездам.
Чудо Бог там создал!

Возле тихой древней колоколенки
На могилке ветхой,
Под ракитной веткой
Спит Младенец, лишь рожденный, голенький,
Силы, славы редкой.

Бел от снега и румян от холода,
На глазах растет он.
Твердый посошок, окован в золото,
Богом ему отдан,
Ангелами подан.

Родила ль его святая женщина,
Мать-земля родила
Или та могила?
Дремлет он, звездой счастливой венчанный,
В пелене застылой.

Видишь то, что чается, желается?
Божья ночь – хрустальна…
Не Гвидон ли новый появляется
Там, в отчизне дальней?..
Так усни ж, печальный!

Кто-то скачет в русских чащах
В мраке ночи и хвой, —
В горностаях, свет лучащих,
В латах медных, в лад звучащих, —
Заревой, роковой…

На устах улыбка светит,
Гнев горит из очей.
Ствол, валун крестом он метит —
И наводит дивный трепет
На зверей, на людей.

Кто-то мчит по русским топям
В мути марев и мхов, —
На коне с плясучим топом
И с жезлом, подобным копьям, —
Златобров и суров.

Месть таится под пятою,
А рука милость льет.
Он кропит святой водою
Край, окапанный рудою,
Цвет болот и народ.

Не блуждает он, не тонет…
Он уж входит во град! —
Злых жезлом железным гонит,
А других на путь свой клонит,
Как ягнят вешних стад…

Кто же Он, безмолвноустый,
Молодой и святой,
Взявший все бразды и узды
И несущий в место пусто
Древний крест золотой?!

Дивен, как в сказке иль в княженье Рюрика,
Выступил Кремль изо тьмы —
Бело-златой, и с лазорем, и с суриком…
Около – люди, писал таких Суриков —
Мы.
Лица заплаканы, очи осушены —
В них и восторг и сполох!
В прошлом у всех нас – свой Углич и Тушино.
Сколько поругано! Сколько разрушено!
Ох…

Кто наше царство губил, прахом веючи,
Царство в церковной красе?
Кто ясноглазого резал царевича?
Рвал жемчуга с тел хладеющих девичьих?
Все!

Вины-грехи жгут нас петлей наброшенной
И, как вериги, гнетут…
Чем же мы радостно ныне всполошены?
Он, долгожданный наш, моленный, прошенный,
Тут!

Тут – за стеною, толпой опоясанной,
Молится, вшедши во храм.
После объявится – старцем предсказанный,
Званный народом и Богом помазанный,
Нам.

Глянет он, батюшка, с гневом иль милуя?..
Пошепты, всхлипы и стон…
Вдруг замираем, немые, застылые:
Настежь – соборные двери двукрылые! —
Он.

Корзно, как зори, светлейше-малиново,
Жезл же – как молоньи след.
Взгляда другого, столь гордо-орлиного,
Лика, столь ясного, образно-длинного,
Нет!

Клонимся земно с молитвой Исусовой,
Словно под солнышком ярь…
Боже, храни!.. Борони же ты, Русь, его!
Вот он – в блистанье венца злато-русого
Царь!