Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

Твой гений был как та лазурная звезда,
Что, далека земле, горит в созвездье Лиры, —
И лира рук твоих сего чуждалась мира,
Им еле слышима и еле понята.

Глушила наших дней трескучая тщета
Твои серебряно звучащие клавиры…
И жил и умер ты, возвышенный и сирый,
Как Лемм из твоего Дворянского гнезда.

Но пусть ты здесь всю скорбь пренебреженья снес,
Твоих напевов, дух, сиявший нам, как Вега,
Заслушаются там… всё небо, сам Христос —

Людского бытия и Альфа и Омега, —
И человечески-печальная их нега
У юных ангелов исторгнет струи слез!

Мой защитник, верный воин!
Весел, светел и спокоен,
Ты иди в горячий бой.
Я, как нежная супруга,
Неизменная подруга,
Хоть незримо, но с тобой!

Это я своей фатою —
Мглицей тонкой, золотою —
От врагов тебя храню
Иль, застлав их взор туманом —
Голубым своим саяном, —
Их под твой удар маню.

Травы-косы одр твой стелют,
Ветер-голос колыбелит
Твой недолгий отдых-сон…
Скачешь ты – вослед лечу я,
Пал – и я клонюсь, врачуя,
Утишаючи твой стон…

И любовь моя навечно!
Пусть вернешься ты, увечный,
Слеп, безрук или безног,
Для меня, мой любый воин,
Будешь всё, как ясень, строен
И, как сокол, ясноок!

Я приму тебя в объятья;
В бело-сине алый плат я,
Что ты добыл, уберусь, —
И забуду ль ту услугу
Я – боев твоих подруга,
Я – твоя родная Русь?!

Подошла к распахнутой двери.
Боже мой! Вновь весна… Неужель?
И я снова живу и верю,
Хотя верить и жить еще мне ль?

Мне ли, русской, нищей, бездомной,
Что унизил и друг, и враг,
Мне, которой весь мир – этот темный,
Как тюрьма, замкнутый барак!..

Но холмы так синеют, оттаяв,
И так розов миндальный нимб…
Вечным снегом белей горностаев
Только дальний блестит Олимп!

И невольно уста размыкаю
И рукою ищу свирель.
Жить, чтоб петь о родимом крае!
Петь и жить… Хотя, Боже мой, мне ль?

И эллинские небеса,
И вешний ветр, и розы ранние,
И чаянья, и горевания,
И чьи-то синие глаза…
Сижу, склонивши взоры вниз,
Объята грезами запевшими, —
Между перстами ослабевшими
Цветок земли чужой – нарцисс.

Душа ж, отсюда далека, —
Там… в пепельных туманах севера,
В стране не алых роз, но клевера
И – не нарцисса, – василька.

Теперь там высь едва синя,
Там вихри снежные и таянья,
И горевания, и чаянья,
Как у меня! как у меня!

О! под родные б небеса,
Где весны слаще и кручиннее…
Вот почему милы мне синие,
Славянски-синие глаза.

Там, где в золотой античной давности
Жили смертные, не зная слез,
Где невиннейшие Хлои, Дафнисы
Шли, пася своих овец и коз,

В вечер марта дымчато-сиреневый
Средь курчавых и блеящих стад
Мы идем двумя немыми тенями,
Слив увлаженный печалью взгляд…

Мы свой рай – свой край родной – утратили, —
Так нам можно ль счастием дохнуть?
И в Аркадии судьбой карательной
Нам тернистый уготован путь…
Вот – на каждой ранней бледной примуле
Слезы наши горькие блестят.
О, мой друг! Не я, так ты хоть вымоли
Радость возвращения назад!

Заря полморя золотила,
А в палево-прозрачной выси
Вис треугольник журавлиный,
Как тонкий черный амулет.
Я всё простила… Я твердила:
«О, стая птиц, остановися!
Да в чем же, в чем я столь повинна,
Что мне нельзя умчать вослед?»

Заря полнеба золотила,
И на воздушно-желтом фоне
Вычерчивался рядом стройный
Родной и чуждый силуэт.
Я всё забыла! всё простила!
Я стала любящей, влюбленней.
Так неужель я недостойна
Вернуть всё счастье прежних лет?

Заря полмира золотила,
И мчались птицы неземные,
И огнь священный, огнь любовный
Вновь вспыхнул в нас, во мне и в нем.
О, неизменнейший мой милый!
О, незабвенная Россия!
Мы друг пред другом все виновны,
Но, всё простивши, всё вернем.

Дни изгнанья… горчайшие дни!
Их не петь, а замалчивать надо.
Мне ли малая даже услада?
Мне ли, мне ль и заката огни,
Запах астр из осеннего сада?..

Улыбаться уже не могу.
Губы сомкнуты, как у пустынниц.
Шаг устал от дорог и гостиниц…
Вот вчера, чтоб рассеять тоску,
Забрела в королевский зверинец.

Вечер так же печальнейше шел
В небесах зеленеющих, дальних…
Лист на тополях пирамидальных
Обрывался, трепещущ и желт…
Много, много нас, сирых, опальных…

А за сетками, как веера,
Как живые большие тюльпаны,
Жарко-пламенны, пышно-багряны,
Утопая в разливах пера, —
Чужды взору, гуляли фазаны.

Вдруг вдали – средь пустого лужка —
Увидала со странной тревогой
Я оленя, стоявшего строго,
Светло-черные вскинув рога
К серебристому лунному рогу.

Устремивши на север свой взгляд,
Замер он, весь томясь и не движась…
О, простор! О, болот моих рыжесть!
О, олень, мой по горю собрат!
Скоро ль, скоро ль я с ними увижусь?..

Побегу – и чуть дышу, усталая…
Петь едва начну – и перестану.
Лишь в молитве сладко гнуться стану.
Кончено. Намного старше стала я.

Кос моих померкнувшее золото
Уж заткали пронизи седые.
Лишь глаза, как прежде, – молодые —
Непонятно и ненужно молоды.

Жизнь промчалась, яркая, как пошевни
С золотым гремучим колокольцем…
Счета не было цветам и кольцам!
Уйма было дерзости хорошей в ней!

Надорвались кони в скачке бешеной, —
Пали, вороные, в синем всполье…
Да, пора пешком на богомолье
Мне, как все мы, русские, кромешенной…

Пробираться в пустыньки смиренные
Под дощатое глухое било, —
Позабыть про всё, про всё, что было!
Даже и про то… про незабвенное…

Будь, душа, по-новому веселой ты! —
Со Христом счастливы и седые.
Но глаза мои, столь голубые?..
Но глаза, что неугасно молоды?..

Лампаду синюю заправила
Перед московскою иконой,
Благословенной, серебрёной,
И стала около за Правило
Творить молитвы и поклоны.

Вдруг воздух комнаты натопленной
Запах знакомой чайной розой
И легкой – русской – папиросой…
Качнулась, ахнула озлобленно,
Взглянула, полная вопроса….

Два слова. Два лишь! И… всё брошено.
Вновь – мир, и лунный хлад крещенский,
И санный путь, наш деревенский,
И лик твой нежный, запорошенный,
Тот лик таинственнейше женский!..

Кафе: убитые латании,
Хромающие уанстэпы.
А мнилось – вкруг леса и степи,
И птичий свист, и пчел летания!..
Нет! Не порвать мне наши цепи.

Весной московской, волжской, крымскою
Мы связаны нерасторжимо.
Прости, Господь! Одной земли мы, —
Сквозь грех и радость серафимскую
Несем обет свой нерушимо.

Хороша была некогда Русь,
Как княгиня лесная Феврония,
Стан прямой, белоснежный убрус
И лицо под ним солнца червленнее!

Днесь неможет прекрасная Русь,
Что ни день, то темней и сутулее…
Я ли Богу о ней не молюсь?
Но одна за нее умолю ли я?
Помогли бы угодники ей
Той молитвой, чья сила изведана,
Да рукою ее сыновей
Поруганию мощи их преданы.

Но проснулася совесть и в них:
Плачут темные, каются дерзкие…
Скоро примут пришельцев иных
Лавра Троицкая и Печерская.

И простят Иосаф, Гермоген,
Сергий с Тихоном и Митрофанием.
И пошлют нам от Китежских стен
Благодать розовейным уханием.

Запоют соловьи, снегири
В рощах, выросших вместо повыжженных,
Всколосятся, златясь, пустыри,
Мир и ласка затеплятся в хижинах…

Снова станет прекрасною Русь,
Как святая княгиня Феврония.
Лик так солнечен! Волос так рус!
И венец всех светил серебрённее!

Шумен, Сливен, Тырново, Загора,
Встречи мимолетно-золотые.
Поезд, мчащий всё быстрей и громче…
Гордые оснеженные горы,
Люди загорелые, простые
И прелестнейший болгарский момче…

Взор его – как взор балканской серны,
Рот его – как роза в Казанлыке,
Брови – выгнутее стручьев перца.
Было что-то близкое безмерно,
Милое до жути в этом лике,
От чего вдруг встрепенулось сердце!

Петербург, Москва, Царьград, Афины, —
Мало ль я прекрасного видала?
Мраморы, майолики и фрески,
Юноши, как раджи, как дофины,
Под панамой белой взгляд усталый,
Взгляд палящий из-под алой фески…

Всё ж я буду помнить долго, долго
Встречу мимолетно-золотую,
Он же не забудет о рускине,
Говор чей журчит нежней, чем Волга,
Губы, рдея, манят к поцелую,
А глаза грустны и еле сини.