Владимир Набоков - Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме
Входит Тременс.
Тременс.Гром золотой! Я тронут. Но напрасно
вы собрались меня короновать.
Поздравь, Клиян: обещано полцарства
за плешь мою!..
(К Дандилио.)
Скажи-ка, светлый старец,
как и когда тебе достался этот
кусок сверканья?
Продал за червонец
один из тех, кто некогда дворец
обыскивал.
Так, так… Давай-ка. Впору.
Но я сейчас, признаться, предпочел бы
ночной колпак. Где Элла?
Рядом. Спит.
А… хорошо. Клиян, чего ты стонешь?
Я не могу… Зачем я, Тременс, Тременс,
шел за тобой?.. Ты — смерть, ты — бездна! Оба
погибнем мы.
Ты совершенно прав.
Мой друг, мой вождь… Ведь ты мудрее всех.
Спаси меня — и Эллу… Научи —
что делать мне?.. Мой Тременс, что мне делать?
Что делать? Спать. Я снова зябну; снова
наложница нагая — лихорадка —
льнет к животу холодной ляжкой, спину
ладонью ледяной мне гладит, гладит…
Дай на плечи мне что-нибудь накинуть,
старик. Вот так. Да, милый мой Клиян,
я убедился — правы были наши
друзья, когда предупреждали… Кстати,
всех четверых я истребил — предать
они меня пытались… Очень нужно!
Я буду спать. Пускай солдаты сами
найдут меня.
(кричит)
А!..
Не кричи… не надо…
Вот. Так и знал.
Входит Элла, справа.
Тременс. Дочь, Элла, ты не бойся:
все хорошо! Клиян тут распевает
последние свои стихи…
Отец,
ты ранен? Кровь…
Нет.
У тебя рука
опять, опять холодная… а ногти,
как будто ел ты землянику… Я
останусь, Дандилио, здесь… Прилягу,
подушку дайте… Право, лучше мне…
Всю ночь палили… мой ребенок плакал…
А где же ваша кошка, Дандилио?..
Шутник какой-то каменной бутылкой
хватил ее… Иначе попугая
я б не купил…
Да, огненный… Да, помню…
Мы пили за его здоровье… Ах!..
(Смеется.)
«…И все же я тебя боюсь… Как смерть,
бываешь страшен ты…» — откуда это?
Откуда? Нет, забыла.
Полно… Элла…
моя любовь… Прикрой глаза…
…Ты — белый,
как свежая сосновая доска…
и капельки смолы… Мне неприятно…
ты отойди…
Прости меня… не буду,
я только так… Хотел тебе подушку
поправить… Вот…
(Он поникает у ее изголовья.)
Тременс. Что бишь я говорил?
Да: плохо ищут; там, вокруг сената,
вокруг дворца народ толпится: чистят
покои королевские, ковры
вытряхивают — и мои окурки,
и шпильки Эллы выметают… Очень
занятно! И какой занятный слух,
что будто бы грабитель — где-то там
на юге, видите ли, в дом забрался
и бац в башку хозяина, — а тот —
извольте — объявился властелином,
свою столицу кинувшим полгода
тому назад… Я знаю, знаю, — это
все выдумки. Но выдумкой такой
меня смели… Вот Элла спит. Мне тоже
пора бы… Гладит, крадется озноб
вверх по спине… А жалко, Дандилио,
что вымышленный вор не уничтожил
придуманного короля!.. Смеешься?
Что, славно я шучу?
Да — бедный Ганус!
Не повезло…
Как — Ганус?..
Он письмо
ведь получил… Мне Элла говорила…
Как хорошо бедняжка спит… Клиян,
прикрой ей ноги чем-нибудь…
Послушай,
послушай, Дандилио, может быть,
есть у тебя среди твоих игрушек
старинных, безделушек пыльных, книг
магических — полдюжины хороших
горячечных рубашек? Одолжи…
Давно бы дал, да были бы они —
малы тебе… Но что сказать ты хочешь?
Когда-то, Дандилио, мы дружили,
о живописи спорили… Потом
я овдовел… потом мятеж — тот, первый, —
увлек меня, — и мы встречались реже…
Не склонен я к чувствительности праздной,
но я прошу во имя этой дружбы,
такой далекой, расскажи мне ясно,
что знаешь ты — о короле!..
Как, разве
не понял ты? Все очень просто было.
Однажды я — тому четыре года, —
зайдя к тебе, замешкался в передней
средь вешалок, в шершавой темноте,
и входят двое; слышу быстрый шепот:
«Мой государь, опасно: он мятежник
безудержный…» Другой в ответ смеется
и — шепотом: «Ты обожди внизу,
недолго мне…» И снова смех негромкий…
Я спрятался. Через минуту — вышел
и, хлопая перчаткою, сбежал
по лестнице — твой легкий гость…
Я помню…
конечно… Как же я не сопоставил…
Ты погружен был в сумрачную думу.
Я промолчал. Мы виделись не часто:
я хмурых и холодных не люблю.
Но помнил я… Прошло четыре года —
все помнил я; и вот, встречаясь с Морном
на вечерах недавних, я узнал
смех короля… Когда же в день дуэли
ты подменил…
Позволь, позволь, и это
заметил ты?
Да, к мелочам случайным
мой глаз привык, исследуя прилежно
ходы жучков и ссадины на теле
старинной мебели, чешуйки красок,
пылинки на полотнах безымянных.
И ты молчал!..
Из двух — то сердце было
дороже мне, чья страсть была острей.
Есть третье сердце: посмотри — с печалью
и нежностью, не свойственной ему,
Клиян глядит на дремлющую Эллу,
как будто с ней и страх его уснул…
О, мне смешно, что втайне от меня
работали моя же мысль и воля,
что как-никак я сам, своей рукою
смерть королю — хоть мнимую — послал!
И в Ганусе я втайне не ошибся:
он был слепым орудием слепца…
Не сетую! С холодным любопытством
разглядываю хитрые узоры —
причины и последствия — на светлом
клинке, приставленном к груди… Я счастлив,
что хоть на миг людей я научил
уничтоженья сладостному буйству…
Да, не пройдет урок мой без следа!
И то сказать, нет помысла, мгновенной
нет слабости, которые в грядущем
поступке не сказались бы: король
еще обманет явно…
Ты проснулась?
Спи, Элла, спи… Так страшно думать, Элла…
О, мне смешно! Когда б я знал все это,
народу бы я крикнул: «Ваш король —
пустой и слабый человек. Нет сказки,
есть только Морн!»
Не надо, Тременс, тише…
Морн и… король? Ты так сказал, отец?
Король в карете синей — нет, не то…
Я танцевала с Морном — нет… позволь…
Морн…
Полно, он шутил…
Клиян, молчи,
не всхлипывай!.. Послушай, Элла…
Элла,
ты слышишь?
Сердце бьется?
Да. Сейчас
пройдет.
Глаза открыты… видит… Элла!
Столб соляной{163}… Не знал я, что бывают
такие обмороки…
Голоса!
На улице… Они!
Да. Мы их ждали.
Посмотрим-ка…
Открывает окно; с улицы внизу слышны быстрые голоса.
