Семен Кирсанов - Лирические произведения

В море тихо.
                   Осень.
                               Ветра нет.
Вдруг крутнулись крылья ветряка!
Вертолет
               винтом
                             как вертанет —
вверх — по-стрекозиному — с цветка.

Удивляюсь
                   чуду
                            наверху,
солнцу, что на западе горит,
небу
          и мохнатому зверьку,
что перед подсолнухом парит.

Удивляюсь,
                  знаете,
                              до слез!
Но и солнцу время увядать.
Сколько
             мне увидеть удалось,
сколько
                не удастся увидать!

И несмотря
                  на все тревоги,
я телескоп люблю треногий,
а он
            за несколько копеек
покажет мне Кассиопею.

И на Луне
               пустынный кратер,
и пик Надежды на закате,
и море высохших Желаний,
и что-то новое
                        в тумане.

И никакой загадки сфинкса, —
я с этим небом
                        сжился, свыкся,
и среди звезд живу как дома,
где все знакомо,
                              все знакомо.

И так привычно, рядом, вместе
встречаются
                        глаза созвездий,
как через коридор соседи,
как всё на свете,
                              всё на свете…

Горе одинокому,
горе одноокому
злому великану.

Что ему осталось?
Колотить под старость
кулаком по камню.

Катится с утесов
каменная осыпь,
завывает ветер.

Камни осыпаются,
в страхе просыпаются
маленькие дети.

Страшно, будто режет он
мальчиков со скрежетом.
Режет и хоронит.

А циклон всю ночь
(чем ему помочь?)
охает и стонет.

Никого не режет он,
не хоронит.
Охает и стонет.

Земля вращается. Земля
вращается. Вращается
Земля. И вновь к себе Земля,
вращаясь, возвращается.

С платками мокрыми в руках
прощают и прощаются,
и возвращают праху прах,
и с кладбищ возвращаются.

На холмик брошена земля.
Что было — то прощается.
За стол садятся. А Земля
тем временем вращается.

Метет метелица. Метет
метелица, метелица.
Мутит, мятется, метит лед,
и мечется, и стелется.

И шали стаскивает с плеч.
Кто возразить осмелится?
В трубу влетает, гасит печь,
и это ей — безделица.

Пустует мятая постель —
и тут мела метелица.
О, не безделица — метель,
когда в душе поселится!

Еще — терпение! Еще
терпение, терпение.
И трепетание не в счет,
и трение о тернии.

И римское копье не в счет.
Скрипят креста крепления.
И губы уксусом печет.
Еще, еще терпение.

Зато в столетиях расчет
за всё! Молитвы, пение —
«Воскрес воистину»… Еще
терпение, терпение!

Увлеченный похожестью слов
на журчания
                    и шелестенья,
думал я, будто могут из них
создаваться
                      ручьи и растенья…

Вот слова, словно горы песка,
я бреду среди них
                             и поныне,
умирая от жажды в пустыне,
где ни капли воды,
                                ни ростка!

Увлеченный похожестью снов
на явленья,
                    поступки,
                                    событья,
думал я, что когда-нибудь их
в полный полдень
                                смогу пережить я…

О, фантастика, о, пестрота,
сохраню ли я вас,
                               просыпаясь?
Но сквозь пальцы, как пыль, просыпаясь,
остается в руках
                              пустота.

Увлеченный похожестью глаз
на любви и надежды
                                    светила,
я хотел, чтобы в них наконец
ты тревогу мою
                           приютила…

Мнимый свет!
                         И во лжи этих глаз
я блуждаю, как нищий, по свету…
О, вкушая, вкусих
                                мало меду,
и се аз умираю, се аз!..

Жизнь моя,
                    ты прошла, ты прошла,
ты была не пуста, не пошла.

И сейчас еще ты,
                             точно след,
след ракетно светящихся лет.

Но сейчас ты не путь,
                                    а пунктир
по дуге скоростного пути.

Самолет улетел,
                            но светла
в синеве меловая петля.

Но она расплылась и плывет…
Вот и все,
                  что оставил полет.

Ты надо мной (не смей!) не смейся,
если странных слов
несуразную смесь
я приношу тебе вместо
печенья «Смесь»
из слоеного теста.

Эти горстки печатного теста
высыпал я из себя,
как печальные крошки
из пустых бакалейных мешков.

Но не надо смешков
и даже усмешки.

Без особой спешки,
но скоро
я превращусь
в никому не нужный куст у забора
или в несколько букв
с оторванным паспортным фото,
и хотя неохота —
скоро я отлучусь
в тот район, где недавние жители
пребывают без чувств
и в метрических книгах записаны
«выбывшими».

Видишь ли,
настал наконец-то момент,
когда надо оставить взамен
нечто вроде меня.

Пусть, пружиной звеня,
эти буквы подцепит безмен
вопросительным знаком:
зачем?
Ни цены в них, ни веса…

Неизвестно —
зачем
это «нечто вроде меня».

Напилено досок,
наковано гвоздей,
наделано столов и полок,
нарыто грядок для семян,
ям для яблонь,
налажен на столе порядок,
накошено травы,
насажено цветов
и сорвано.
И выполото уйма сорного.

Обстругано карандашей семи цветов,
исписано тетрадей без числа,
исхожено полмира мостовых
вдвоем и в одиночестве,
а среди ночи встав,
истоптано паркета, половиц,
пропущено сквозь легкие мильоны кубометров
кислорода,
отведано вина и губ,
наобнято горячих плеч,
увидено такое диво,
как яркий крон восходов, умбра глины,
сажа неба, киноварь цветов,
парижская зелень, берлинская лазурь
и подмосковная сирень.

А сколько выслушано визга пил,
и воздыханья труб,
и сотрясения земли от бомб,
и всякого другого звука, оханья и эха,
и пенья — эх,
разлука ты, разлука!..

А сколько стерто подошв,
а сколько раз шел дождь,
а сколько скомкано снежков
и влеплено в тебя
великолепно,
и найдено на улице подков
(но это в детстве),
а сколько черных кошек перебежало путь,
с последствиями и без последствий,
а сколько было пожато разных рук,
и мягкость их и жесткость,
и пульсацию их жил
забыть моя ладонь не может!

Никто сказать не сможет,
что я не жил.

Я жив.
Живы ужи.
Южный жук свою воспевает жужжжизнь.
Счастливы молча ежи.

Жизнь,
а ты?
Любишь меня,
страшишься расстаться
с этим цветом волос,
с этим тембром голоса,
с этим типом лица?

Или ты что нашла,
туда и вошла
особо злая,
злая особа,
триста пятьдесят раз в году
тиранящая меня,
угрожая:
— Вот возьму и уйду,
другого найду.
Мало ли вас производят, рожая! —
Или ты вовсе не злая,
а просто не можешь на солнце
смотреть сквозь один и те же глаза,
как крепостная за прялкой
в два близоруких оконца.

Правда же,
однообразно
выходить только ночью во сне!

Кто же высидит в доме
во мне?
Поди удержись,
когда вокруг столько кроме —
ждут тебя, жизнь.

Быть на свете не обязательно.
В сущности, смерть —
возвращение в то,
чем я не был,
то есть ни во что:
ни в землю, ни в небо,
ни в травы, ни в грозы,
ни в березку,
ни в мебель из карельской березы.
Уж это мне переселение душ!

Но я ж не страдал
ни в пещерное время,
ни в эру хождения римских монет,
что меня нет,
я ж не терзался!
Все на земле остается чин чином.
Нет так нет.
Беспокоиться нет ни малейшей причины.

Мирозданье:
конечно,
приятно считать,
что оно не конечно,
и звезды считать и считать…

А если оно и конечно,
и, может быть, цилиндрично
или даже конично —
можно втиснуться
в щель нуклеарных мирков,
там найти себе место
вместо
ящичка на восьмом этаже.

Но это уже
то слепое и вечное нечто,
где одно лишь ничто
бесконечно.

Ты надо мной (не смей!)
не смейся,
если я скажу, что люблю
картину «Святое семейство»,
где собралась простая семья.
Это самое важное в мире открытие,
потому что на ней нарисован и я,
там лежу в деревянном корыте я.
И задумались мудро волхвы.
Я один из них.
Но и плотник Иосиф похож на меня,
я, наверное, им был.
Разве мы не носили такие же нимбы?
Разве мы не имели таких матерей,
равных этой Мадонне?
Кто из нас не был побит
камнями обид?
А укусы псов?
А губка с уксусом?
А гвоздь в ладони?
А солнце разве от боли не меркло,
когда камень бросали, зажав,
в это зеркало мира —
в простое семейство?
Ты только не смейся,
я никакой не ханжа.

Ты, вышедшая,
и ты, вошедшая.
Одна, как будущее,
одна, как прошедшее.
Ты, будничная,
с авоськой из булочной
или держа с картошкой безмен,—
не смейтесь,
я не страдал от ваших измен,
не от них я глотал повторные
снотворные таблетки!

Я страдал от фальшивых зрачков,
превращавшихся в злые планетки,
в голубые и карие,
что лежат в магазинах очков.
Да, в глаза кабинетов учебных пособий,
в плексиглас и фаянс…
Но теперь эта боль улеглась.
В общем, случай особый.

Но смеяться не надо,
что есть у меня только несколько
подлинных взглядов
и богатейшая в мире коллекция
искусственных глаз.

С любовью не шутят.
А если…
шутят с любовью,
красуясь
пестрой юбкой в кресле?

Не шути,
ощути хоть чуть-чуть,
перед тем как усесться,
что пустячная шутка,
как ускоренная частица, пущенная в путь,
приблизясь к критической массе сердца,
разражается в хохот, и в грохот, и в кризис,
и в гогочущий атомный ад!

Думай —
жизнь не так велика,
ее так легко разбомбить наобум.
Раз — и готово!
(Как и земной шар,
показавшийся таким неогромным
космонавту Титову.)

Это все такое непрочное и небольшое.
Не шути
ни с Землей, ни с душою.
К этим опасным кнопкам
нельзя прикасаться шутя.
Ни с места!
Не смейся!
Ты давно не дитя.

Вчера пчела
прилетела к сосне у дачи,
потом к хвощу.

А у меня все неудачи:
я тащу
и крышу,
которую мучительно крашу,
паутинные снасти со стен,
ремонтирую
отопительную систему.
Я живу в борьбе с одуванчиком,
который сильнее меня и мотыги,
исписываю тетради,
издаю книги.

И все это ради великих праздничных свеч
цветущей сосны,
ради встреч
с вами —
сны, грозы, молнии, лунный диск,
писк комаров, звон пчел, стук кузнечиков.
А без этого мне
в этом лучшем, как пишется, из миров
делать нечего.

И зубохвостый ящер
мне родня,
и ежевика-ягода
того же поля ягода,
что я.

Мы все из круга жизни,
друг друга эхо:
ягненок,
ядрышко ореховое,
памирский як,
яге́ль и колос ячменя, —
нас много,
мы все на «я».
И одинокий в небе ястреб,
он тоже кто-то для меня.

Лишь атомные ядра мне чужие, —
они
не умирали и не жили.
Я сам себе не ясен.
Но я,
и язь,
и ясень, —
мы чем-то братья,
есть дальняя, но связь.
И яблоня лепечет:
«Я твоя», —
раскрыв ветвей объятья
и бывшему
и будущему «я».

У меня нет денег,
и я не хочу их иметь,
не хочу просовывать руку в кассу,
откуда высунут бумажку и медь
на глоток кваса,
на кусок мяса, масла и хлеба,
на право смотреть в небо
еще один день.

Я б предпочел
быть на службе у яблони
ростом с камень,
получать с нее лепестками,
жужжанием свадебных пчел;
я бы почел за счастье
ее белизной освещаться
и рассказывать всем,
что на свадьбе меня не забыли.

Что касается яблок —
я их не ем,
я только люблю,
чтобы яблоки были.

До свиданья, мой лес —
зеленый колонный зал
сосновых и еловых люстр,
что никогда не пуст,
где постоянный бал
ландышей-выпускников,
дубов-подростков
и с гордостью на них глядящих
старых пней.

Мой лес,
с подросшею березкой
и вылезшим на белый свет
грибом под ней,
тебя по плану вырубят
и свалят,
пять мраморных колонн
поставят на асфальт,
повесят десять люстр а-ля метро,
разложат бутерброды и ситро,
начнут торжественное заседание.

Но я сказал нарочно:
«До свиданья», —
мой лес, мой смешанный, сосновый,
распиленный, наколотый,
с тобой я встречусь снова
в одном из снов.

Я не о смерти,
я про жизнь.
Я излагаю се некоторые признаки.
И вы не смейтесь,
как
сотрудники Института атомной физики,
так и астро́номы,
сидящие у космических линз.
Чудо — не то, что есть
Южный Крест, Вега,
Альфа звезд и Омега,
и за
Галактикой — Мегамир.
Чудо — просто глаза
с морщинками вокруг них.
Чудо — не то, что есть
мельчайший мирок вращений и превращений,
чудо — только мысль,
лезущая в уже́ непролазные щели,
которые все уже и уже.
Чудо — не вечность,
чудо — век,
чудо — утром проснуться
и коснуться заспанных век.
Чудо — в гортани дрожание голоса.
Чудо — кто первый —
сердце на стол?
Чудо — Эврика!
Чудо — Нашел!

Чудо — что сам на свете нашелся.

И вы не смейтесь,
что я не Торквато Тассо
и не Джон Мильтон;
я исполнитель кувырканий и выкрутасов,
пока не прогнали метлой
с окурками и обертками.
Жил,
как бедный циркач,
всю жизнь качавшийся в попугайском кольце;
у меня был нарисован смех на плач
синими треугольниками на лице
и панталоны с оборками.
С рук — на́ ноги,
с ног — на́ руки,
а вокруг —
сколько помню себя —
заколдованный бархатный круг
горизонта;
ливень льют на меня,
аплодисменты и смех,
я без зонта,
продрогший и мокрый
при всех.

Есть будничное слово
вокзальное «прощайте».
Есть проповеди крик:
«Прощайте ближнему его грехи!»
Бывают о прощении
прошенья.
И есть стихи, где пишется «прощайте»
для украшенья.
Но я прошу вас, вы не упрощайте
слова прощанья
и прощенья.
Прощаясь, искренне прощайте.
Пока нет средств для возвращенья —
прощайте!

Ультрасинее утро.
Мир продолжает вести свой дневник.
А мы —
как страницы, что вырваны
из зеленых и солнечных книг
и остались одни
оглавления
в домоуправлениях
вместо них.

Но там,
где мы числимся «выбывшими»,
вписаны
вы — бывшие мы.
Вы (как некогда мы)
про себя говорящие:
«Мы».

Ты усмешкою сердце мне
не щеми.

Там имеются также и я
(как некогда я)
говорящие:
«Я» —
про себя.

Оглянись,
там
один из будущих я,
роясь по букинистам,
обнаружил пустой переплет
затесавшийся между томами
Дюма или Сартра,
без страниц, без заглавья, без автора…

Прыгает с восьмого этажа,
бежит по проспекту, размахивая бумагою,
кричит:
— Товарищи, это ж я!
Я нашелся
однажды завтра!